Татьяна Кигим - Страшный Жуткий Подвал

— Виталий, чем это пахнет? — подозрительно окликнула мама.

Как вы понимаете — не успел… Когда я влетел в кухню, под потолком уже стлался сизый дым. Я закашлялся. Кипятильник покрылся черным нагаром, сквозь трещины просвечивало раскалено-алым: словно кровь сквозь обгоревшую кожу умирающего в ожоговом… Эта дикая аналогия, невесть откуда взявшаяся (вероятно, из того же телевизора), да еще писк явившейся «эсэмэски» — последнее, что я запомнил перед тем, как мать фурией влетела на ту же злополучную кухню…

— Мама, я больше не буду! — заорал я.

… Подвал, как я уже говорил, в то время появлялся в моей жизни наподобие соседа Васяти — с известной долей регулярности. Хотя подвал чаще.

Так что я не особо расстроился, а сел в своем любимом углу, баюкая Кристинку. Очень жаль было только «Капитана Блада».

Если точно, это был не совсем угол. Это был промежуток между двумя стеллажами ровно в центре стены. Небольшой промежуток — как раз хватало уместиться. Напротив была дверь, и, может, потому я так любил этот «пятый угол», что мог оттуда смотреть на нее в надежде, что вот сейчас она отопрется… и войдет мама, или папа, и мы пойдем наверх, домой.

Еще в этом углу очень удобно было читать, и всего-то надо было протянуть руку направо или налево, чтобы взять с нижней полки очередной номер старых журналов. Там была «Техника молодежи», «Искатель», «Юный техник» и еще много всего, что когда-то выписывал мой папа. Когда ему это было еще интересно. А сейчас они пылились в подвале, и мне это очень нравилось. Особенно учитывая, что «Капитан Блад» остался наверху, раскрытый как раз на том самом интересном месте, которое всегда самое интересное, когда тебя отрывают от пиратов и мушкетеров…

В общем, особо я не скучал.

В подвале можно было читать.

В подвале можно было играть. Мама не запрещала брать с собой игрушки, и почти все имеющиеся у меня вещи — от сломанной полицейской машины до гальки с Черного моря (выменял у Васяти на большой гвоздь и три огромные пуговицы) — хранились в подвале. Хорошо, что их было немного, потому что, хотя места было достаточно, даже чтобы ходить, но все-таки каждый метр использовался рационально — чтобы вместилось все. Даже в железную бронированную дверь были впаяны крючки, на которые я вешал свою куртку или шубу, если в подвал мне случалось отправиться зимой или осенью.

Конечно, вы скажете: какая игра мальчишке без друзей? Но ведь и наверху я играл все чаще один, или с Васятей… На дворе я бывал редко, друзей у меня не было, к чужим детям я тянулся, но в то же время их как-то сторонился… В садик я не ходил, и в школу тоже. В сентябре по чьей-то жалобе к нам пришел инспектор из отдела опеки, и долго говорил с мамой и папой. Они ему отвечали очень резко и зло. Инспектор говорил, что сентябрь, и что хотя ребенку (то есть мне) шесть с половиной, но можно взять в интернат, и у родителей одной обузой станет меньше, а меня будут кормить и воспитывать.

Мама закричала на инспектора, папа сказал, что сейчас возьмет из сейфа ружье и пристрелит гада, а Васятя сказал, что пойдет за обрезом и притащит псину, чтобы труп не выносить. Инспектор побледнел, собачьим кормом он становиться не желал, а тут еще и я возмутился: сказал, что меня кормят, и если бы еще иногда шоколад покупали, то я бы вообще счастливым был.

Но мама не оценила, что я их, родителей, защищаю, и дала мне подзатыльник. А Васятя сказал, что от шоколада задница слипнется, и он в мои годы помои жрал.

Инспектор ушел, как и остальные до него; они вообще к нам часто приходили, говорили, что из мэрии и администрации.

…В подвале можно было кувыркаться. Было удобно, и можно было спать на полу. И не чистить зубы перед сном. Согласитесь, веский аргумент в защиту подвала?..

В подвале была еда. Ящики консервов высились штабелями. «На всякий пожарный», говорили родители. Мы их не покупали: отец приносил их с работы, а мама относила в подвал. При этом она часто говорила отцу: «… дождешься, что засекут и поймают». Отец отвечал, что по хер. Мать страшно обижалась и ссорилась.

Открывать консервы меня научил дядя. Я вообще всегда с восхищением смотрел на дядю… ведь именно он научил меня стрелять из пневматической винтовки, только с ним я гулял по городу и заходил в супермаркеты, и он же покупал мне такие важные и нужные вещи, как «сидюшник» и переводные татуировки. Он обещал меня взять на рыбалку и показал, как готовить яичницу. И консервы открывать меня научил дядя. «Банку тушенки, племянник, надо уметь открыть камнем», — говорил он. В общем, я не голодал.

А там, где еда, разумеется, есть и крысы. Их было двое: я назвал их д’Артаньян и Констанция. И все ждал, когда же у них появятся крысята, чтобы назвать их Атосом, Портосом и Арамисом. А если будет много — Ришелье и Айвенго. И еще как-нибудь.

Мы играли в узника замка Иф. Д’Артаньян получал графский титул, а Констанция превращалась в дочь турецкого паши. Сокровищами служили мамины стекляшки и всякие интересные вещицы из тайника, который я нашел в полу. Поверх бетона были наложены доски со всякими утеплителями; вот там-то я и нашел золотые дореволюционные рубли и червонцы двадцатых годов. Наигравшись, я, конечно, прятал их обратно. Родители бы явно не одобрили такую затею…

Но, согласитесь, было очень хорошо, что они не положили эту шкатулку в сейф. Иначе играть с крысами было бы не так интересно. Я видел сейф у отца в кабинете, видел, как он его открывал, залпом выпив пол-бутылки коньяка — там, в сейфе, лежали всякие бумаги. В этом кладе тоже были бумаги — в ламинате (да-да, я знал много умных слов в свои шесть с половиной лет! Даже такие, как квазар и менструация. Я же говорил, что много читал и еще иногда — подслушивал разговоры взрослых. Естественно, подслушивал по возможности — то есть, как правило, обрывки, и только интересные; особенно интересно папа говорил за бутылкой «Хеннеси», когда в гости приходил наш дядя и Игнатий Валентинович, тот самый, что называл меня крысенышем).

Кристинка спала на сундуке. Можно было положить и на пол, но спокойно она засыпала только на бабушкиной «скрыне». Бабушку я видел редко, она все просила, чтобы нас к ней возили, и злилась на родителей. И часто говорила маме: «А ты, доченька, совсем сопьешься, и внуков мне сгубишь… А какой девочкой была! Отличницей…».

Наверное, вы думаете, что я совсем не любил родителей. На самом деле это не так. Любил и вечно озабоченного, мрачного отца, от которого постоянно пахло коньяком; и нервную, всегда обозленную мать, от которой тоже нередко пахло «Хеннеси» или «Курвуазье», и даже ее синие круги под глазами — не любил только в отдельные моменты жизни — например, когда она пересчитывала банки с земляничным вареньем.