Игорь Вардунас - Последний поход

— ОТДАЙ!

— Это не твоя вина! — схватив Леру за волосы, Батон развернул ее обезумевшее лицо к себе. Ноздри щекотал кислый привкус пороха. С силой выталкивая из себя слова, он проорал, встряхивая ее за плечи: — ЭТО. НЕ. ТВОЯ. ВИНА!

— А чья?! — размазывая по щеке слюну, осипшим от рыданий голосом крикнула Лера. — ЧЬЯ ТОГДА?! Я не хочу так жить! Не хочу, СЛЫШИШЬ МЕНЯ!

— И что, пуля поможет? ПОМОЖЕТ, Я ТЕБЯ СПРАШИВАЮ?! — в горячке орал Батон. — Раз — и все? Легко и просто?

— Пусти! — слабея, взмолилась девушка.

— Что это изменит? Ну что?! Грохнешь себя, а все так и останется, слышишь? ВСЕ ТАК И ОСТАНЕТСЯ! С остальными во льду хочешь лечь? С папой и мамой…

— Заткнись! — окончательно обессилев, она обмякла в его руках, сотрясаясь от рвущихся наружу рыданий. — Заткнись, умоляю…

— Все, все. Успокойся. Держись, лисенок. Держись.

Было слышно, как на выстрел уже спешат остальные. А они так и сидели на полу оружейки. Старый солдат, гладивший Леру по голове, и жалобно скулившая на его груди девушка, сжимавшая кулачками пропахшую мужским потом водолазку, пока не потеряла сознание, провалившись в липкую темноту.

Через несколько часов Лера пришла в себя. Ее лихорадило и колотил озноб; правда, сказывалось еще и то, что под подоткнутым шерстяным одеялом девушка была абсолютно голой. Оставалось надеяться, что раздевалась она сама, без посторонней помощи (разве что Тахо- мы), находясь в горячечном полубреду. Ботинки стояли у двери, одежда и белье аккуратно развешаны на спинке стула у койки. Значит, все-таки американка. Девушка мысленно поблагодарила ее за заботу.

Но сейчас Леру упрямо беспокоило совсем другое. Чудовищное воспоминание о том, что чуть было сгоряча не совершила накануне.

Самоубийство. Страшное, выворачивающее наизнанку слово. Эгоистичное, мерзкое. И самое жуткое заключалось в том, что она достигла бы цели, если бы не успевший вовремя остановить руку Батон. Она ведь даже выстрелила, на что прибежали другие — Лера смутно помнила мелькавшие перед глазами силуэты, пока охотник нес ее на руках в каюту.

Коснувшись пылающего лба, Лера сняла с него давно высохшую от жара тряпочку и нетвердой рукой обмокнула в тазик на столике возле койки. Прохлада на несколько мгновений принесла облегчение.

Ноющее сердце стальным раскаленным обручем стиснул стыд. Горькое раскаяние. Жгучая брезгливая обида на саму себя. Как смела она обвинять остальных в трусости, когда сама, поджав хвост, первая попыталась спастись бегством, надеясь обрести вечное спокойствие от ледяного укуса свинца?

Да, было тяжело, но никто из мужиков не дрогнул перед лицом очередной страшной опасности, приготовившись с новыми силами преодолевать готовящиеся невзгоды. А она…

Чуть не застрелила себя.

Посмотрела в самую бездну. Прислушавшись, Лера не узнала себя. Словно покончить с собой пытался кто-то другой. Слабый, отчаявшийся. Лишенный веры.

И все-таки она была виновата. Не возьми она этот чертов подсумок, ничего бы, может, и не произошло. Паштет и Треска не нашли бы цилиндр… Но кто, в конце концов, мог знать? Хотя и дураку понятно, что без тщательной проверки приносить что-либо с Двести одиннадцатой категорически запрещено.

Да и Батон был прав. Что бы изменила ее смерть? Да ничего бы не изменила. Ровным счетом ничего. На одного выжившего попросту стало бы меньше, вот и все. Легла бы в глыбе льда рядом с родителями.

Это был предел. Господи, что же она наделала? Дошла до самого края жадно разверзшейся пропасти и чуть было не полетела вниз. И до сих пор бы падала, падала, падала… Падала без конца.

«Господи, если Ты меня слышишь, если Ты действительно есть и живешь на небе… Прости меня, пожалуйста, за вчерашний поступок. За убийство прости. Но и я больше так не могу. Я устала бояться, не доверять, шарахаться от каждой тени, словно прокаженная. Я устала так жить. Да и не жизнь это вовсе, так, просто существование. Видимо, Мигель прав. Ничего мы уже не сможем вернуть и тем более изменить. Слишком поздно. Просто у меня уже совсем ничего не осталось. Да и не было ничего, если честно, кроме горстки воспоминаний. Любовь, доброта, тепло, — не знаю я, что это такое. Просто слова, лишенные смысла. А верить в Тебя так и не научилась. Подсказал бы кто, как это делается. Да зачем? Так никто давно уже не умеет. Мы все давным-давно уже ни во что не верим, год за годом умирая под землей или на краю света. А Ты смотришь на нас и ничего не делаешь.

Почему? Заслужили? Или Тебя все-таки нет. Тогда к чему весь этот самообман…»

Снова поменяв тряпку и завязав ее на затылке узлом, Лера откинула одеяло и медленно — так, чтобы снова не закружилась голова — села на кровати, оглядывая покачнувшуюся перед глазами каюту. Чучундры не было. Обвив ноги руками, Лера уперлась подбородком в коленки. Как же ей сейчас было одиноко.

Повернув голову, она посмотрела на столик и тазик с чуть теплой водой, рядом с которым лежала Библия, на страницах которой тоже жил Бог.

И, со вздохом свесив босые ноги на пол, стала медленно одеваться.

Судя по тому, что уже вечерело, в беспамятстве Лера пролежала почти весь день. Стресс и переживания были слишком сильны. Сколько ее организм сможет это выдерживать? Ведь утренний надлом — это всего лишь первый сигнал. Первый в длинной череде выстроившихся в ряд тревожных звоночков. А сколько их еще будет? Думать об этом не хотелось.

Мышь Лера искать не стала. Пусть себе бегает. Да и не до нее было сейчас.

На этот раз она в церковь не торопилась. Просто шла по извилистой тропинке, низко натянув на голову шапку и плотнее кутаясь в «натовку», сунув руки в перчатках во внутренние карманы, поближе к теплому свитеру.

Вопросов к Мигелю не было. Просто хотелось выговориться, а она знала, что священник выслушает, несмотря на их разлад. Лера помнила о поступке дяди Миши, который, по сути, спас ей жизнь, но с ним говорить сейчас не хотелось.

Мигель, стоя на одном колене, возился с печкой, подкидывая в нее ломаные веточки вереска. Обернувшись на скрип двери, он отложил хворост и, кочергой закрыв печную заглушку, над которой доходил закипающий чайник, поднялся, вытирая руки о подрясник.

— Привет, — боясь встретиться с ним взглядом, севшим голосом сказала застывшая у входа Лера.

— Здравствуй.

— Не помешала?

— Конечно же, нет. А Батон…

— Забудь про него.

— Я тут печку топлю. Проходи, садись. Котлетки твои, кстати, очень понравились.

— Спасибо.

— Что-то случилось? Есть новости с танкера?

— Завтра отплывают. Обещали «Грозного» починить.

— Ну, видишь, как хорошо.

Опустившись на предложенный табурет, Лера впервые подняла глаза на священника. Он действительно выкинул из головы их последний разговор — или старательно делал вид, что ничего не было?