Евгения Федорова - Призраки Припяти (СИ)

А она и на меня обиделась.

Что с меня взять, говорит, дура же я старая! Ни черта в вашем электричестве не понимаю. И в книгах не понимаю. Вон, понаехало образованных в город, считать, писать умеют, так где же они все? Ко мне не приходят, читать не берут. И почему администрация на мое место умника какого не поставит? Да потому что за гроши эти, что мне за работу платят, никто даже в ус дуть не будет. А мне все хорошо — прибавка к пенсии. Только одиноко мне тут. Вот, ты заходишь иногда, Димочка, а так и поговорить не с кем.

Она обводила растерянным взглядом большой читальный зал с красивыми настольными лампами, и я тоже смотрел на эти новенькие, зеленые абажуры, которые должны были означать сидящих за добротными, лакированными столами читателей. Все для народа, все для поднятия культуры. И никого. И вечером всегда пусто и сумрачно, и ни одной лампочки не горит, только над столом библиотекарши. И кажется, что книги за спиной шепчутся, жалуются, что никому-то они здесь не нужны…

Так же, как и люди. Кто-то в верхах, кто-то, у кого есть деньги, преследует свои планы, а народ нужен лишь для прикрытия. Может быть, чтобы заслониться им от чего-то страшного, неотвратимо вытекающего из уродливых поступков; может быть, чтобы отгородиться им от своей совести.

Вот тебе и богатство. Везде оно — ключевая фигура. Именно поэтому я не убил исполнителей Лысого, потому что у него есть деньги, а, значит, есть и власть. Его опасно злить, он уже давно забыл, что такое совесть и правда для него есть нечто выгодное, искаженное до неузнаваемости.

Мы шли к окраинам, и я, оглянувшись на медленно ковылявшего следом за мной пса, подумал, что вот такие бедные женщины разве могут жить где-то в чистом, обеспеченном и с виду благополучном центре? Только на окраинах.

Асфальт становился все более растрескавшимся и вскоре вовсе сменился на бетонные, перекошенные от времени и движения грунта плиты. Дома стали больше двух- трехэтажными, совсем облупившимися, с ржавыми решетками на окнах и стенами, испещренными страшными, порою в два пальца толщиной трещинами. В таких домах было страшно жить. Они скрипели и шевелились по ночам, и с этим их движением сыпалась с потолка штукатурка, падали целые куски бетона, выбитые неимоверным усилием сдвигающихся стен, лопались со скрежетом старые трубы, по которым уже давно ничего не текло, рвались и искрили провода. Находиться в таких домах было опасно для жизни, и пол под ногами в любой момент мог провалиться потолком на головы жильцов снизу, но никто не уходил из этих домов. Потому что здесь всегда исправно горели электрические лампочки и грели обогреватели, но главным образом потому, что идти было некуда. Богом забытый угол мира, зона отчуждения.

Знавал я одно семейство, жившее к северу от того места, где мы сейчас проходили. У всех людей в Малаховке в жизни было неспокойно, словно это место, находящееся, если подумать, не так уж и далеко от Припяти с ее призраками и Станцией, было больше непригодно для жизни. Оно само предупреждало людей, но люди оставались глухи и безвольны. Так вот семейство это — супруги и трое детей, жили в одном из старых домов. Тогда была зима, и дом этот стонал от морозов, сдавивших стены. Все сидели по квартирам, топили печи и грелись у электрообогревателей, старались лишний раз не казать на улицу нос, потому что холода грозили его отморозить в считанные минуты. В ту ночь ничего не предвещало беды, но так всегда и бывает — вроде благополучно, а потом… как камнем с неба. Все именно так и произошло и на младшего ребенка — полуторагодовалого сынишку — среди ночи упал кусок потолка размером с футбольный мяч. И размозжил ребенку череп. С утра мать как обычно пошла к кроватке сына, обеспокоенная тем, что ребенок не разбудил ее ночью плачем, и увидела чудовищное…

И все равно жили. Боялись, с опаской смотрели на потолок, осторожно шагали по полу, страшась лишний раз не ударить в непрочные перекрытия, но жили…

Мы шли дальше, и на улице прибавлялось света. Город зазвенел стеклом, захлопал дверьми, застучал шагами, наполнился голосами и вот уже у водяных колонок выстраиваются длинные очереди, вот уже идут с лопатами мужики и бабы к окраинам. Весна берет свое, и скоро нужно уже сажать и сеять, полоть и поливать, чтобы жизнь продолжалась, не прерываясь ни на мгновение.

Замяукала под крыльцом оголодавшая кошка, залаяли возбужденные утренней свежестью собаки. Лис было вскинул голову, навострив уши, вслушиваясь в родные голоса, но потом передумал, снова понурился и поплелся дальше.

Бетонные плиты дороги медленно утонули в грязи и я вспомнил, что последнюю неделю почти не прекращаясь шли дожди, и прошедшей ночью тоже шел дождь и вот теперь все эти потоки, низвергнутые с высоты небес тем, у кого, уж несомненно, есть власть, не могли впитаться в глинистую землю; стояли мутными, тяжелыми лужами. И по этим лужам изредка проезжали запряженные толстоногим лошадьми телеги. Они месили вязкую глину, взбивали в лужах муть, превращая дорогу в сплошную серо-коричневую жижу. И лошади оскальзывались испачканными по скакательный сустав ногами и застревали телеги, и тогда возницы, ругаясь, и понося четвероногую скотину, спрыгивали в эту муть сами и вязли вместе с лошадьми, пытаясь сдвинуть утомленных животных с места.

Мы с Катериной шли под самым забором по узкой скользкой тропинке, и я, глядя под ноги, отмечал вялые, блеклые с зимы пучки травы, которые казалась сейчас такими яркими и желанными. Налетел порыв ветра, погнал по лужам рябь, заставил меня поежиться. Неуютные окраины Малаховки приводили меня в состояние уныния. Ума не приложу, как тут можно жить?!

Старые кирпичные дома закончились, начались искривленные временем избы, построенные из потемневших бревен, которые никогда не знали ни кисти, ни краски. И никогда не узнают. Теперь уже поздно, древоточцы давно пробрались в самое сердце бревен и скребутся в стенах твердыми челюстями. Теперь дерево уже не защитишь, и оно будет стоять столько, сколько ему отмерено истинным сроком. И все же эти дома куда надежнее тех трехэтажек из камня, в которых тебя окружает смерть.

Огороды и падающие заборы. Здесь нет богатых. Здесь живут те, чьей целью осталось лишь выживание. У них, я уверен, есть и мечты и надежды, но все это меркнет под гнетом повседневности и безысходности. И обещания про скорое создание систем канализации и водопровода уже не приводят людей в ликование. Им лишь бы прожить полуголодную весну и заготовить за лето харчей, чтобы дожить до следующей весны…

Я смотрел в спину Кате, которая неторопливо семенила впереди, и гадал, что за беда заставила ее остаться здесь. Муж у нее умер, и некому было вывести семью из проклятых даже людьми земель. Наверное, так.