Сергей Снегов - Люди как боги (трилогия)

Замечание Ромеро было слишком вызывающим, чтоб галакт оставил его без ответа. О Свифте он не знает. Но законсервировать старость невозможно. В юности и старости биологические изменения в организме происходят так быстро, что задержать здесь развитие нереально. Но полный расцвет — это тот возраст, когда организм максимально сохраняется, это большое плато на кривой роста. Именно этот возраст, стабильную зрелость, и выбирают галакты для вечного сохранения. Они охотно передадут людям свое умение, чтоб и люди воспользовались преимуществами разумного бессмертия.

Я больше не вмешивался в разговор, только слушал. И с каждым словом, с каждым жестом галактов я открывал в них ужас перед смертью. Нет, то не был наш извечный страх небытия, мы с детства воспитаны на сознании неизбежности смерти, случайное начало и неотвергаемый конец — вот наше понимание существования. Наше опасение смерти — лишь стремление продлить жизнь, оттянуть наступление неотвратимого. А эти, бессмертные, полны были мучительного ужаса гибели, ибо она была для них катастрофой, а не неизбежностью. Нелегкая задача, думал я. Не склонять на выгодный и благородный союз, как мне представлялось вначале, а переламывать их натуру — вот что выпало тебе на долю, Эли.

— Теперь вам понятно, беспокойные новые друзья, как велики наши сомнения, — закончил Граций свою изящную речь о вечной молодости галактов.

— Не будем же больше испытывать терпение собравшихся — вас давно уже ждут, пойдемте!

Я быстро устал от праздника.

Удовольствий было слишком много — и разноцветного сияния, и разнообразных запахов, и непохожих одна на другую фигур, и слишком приветливых слов, и слишком радостных улыбок… Бал под светящимися, благоухающими деревьями показался мне таким же утомительным, какими, вероятно, были древние человеческие балы на паркете в душных залах при свете догорающих свечей.

Но Мэри праздник понравился, и я терпел его сколько мог.

Душою бала стали Гиг и Труб. Невидимок у галактов еще не бывало, и Гиг порезвился за всех собратьев. Он, разумеется, не исчезал в оптической недоступности, но зато в штатской одежде — зримый во всех волнах — вдосталь покрасовался. Его нарасхват приглашали на танцы, и веселый скелет так бешено изламывался в замысловатых пируэтах, что очаровал всех галактянок и ангелиц.

А Труб устроил показательные виражи под кронами деревьев, и ни один из местных ангелов не смог достичь его летных показателей — такою формулой он сам определил свое преимущество.

Ромеро тоже не терял времени попусту. Окруженный прекрасными галактянками, он разглагольствовал о зеленой Земле. И, поймав краешком уха его речь, я подивился, что увлекло меня в суровые дали от того райского уголка, каким была Земля в его описаниях.

Лусин исчез, Осима тоже пропал. Орлан, бесстрастный и неприкаянный, бродил под деревьями — бледным призраком в красочной толпе. То галакт, то ангел, то вегажитель раскатывались к нему с вопросами — он вежливо отвечал.

И Орлана вовлекли в пляску — два светящихся вегажителя смерчами вертелась вокруг него, а он, все такой же безучастный и молчаливый, порхал между нами, раздувая широкий белый плащ. Не знаю, как змеям с Веги, а мне эта пляска не показалась увлекательной.

Ко мне подошел взбудораженный Ромеро:

— Дорогой адмирал, к чему такая постная физиономия? Как было бы прекрасно, если бы командующий звездной армией человечества поплясал с новообретенными союзниками!

— С союзницами, Ромеро! Только с союзницами — и с прямыми дамами, а не вправо и влево сконструированными. Но, к сожалению, не могу. Спляшите и за меня.

— Почему такая мировая скорбь, Эли?

— Боюсь Мэри. Она кружится с ангелами и змеями, но все время оглядывается на меня. Вам хорошо без Веры, а мне грозит семейный скандал, если не поостерегусь.

— Нет, так легко вы не отделаетесь, — воскликнул он и пригласил двух галактянок.

Я не доставал головой до плеча моей партнерши, но это не помешало нам сплясать веселый танец под веселую музыку. Музыкантов я не увидел: звуки передавались телепатически. Было хорошо, но не настолько, чтоб захотелось повторить танец.

Я забрался в чащобу освещенного деревьями парка. Веселая сумбурная музыка, звучавшая во мне, стала ясной и грустной. Я вспомнил индивидуальную музыку, распространенную на Земле: чем-то звучавшие во мне мелодии походили на те, земные, — под настроение.

Но было и важное различие: мне сейчас не хотелось грустить, душа моя не заказывала печальных звуков. Мелодия здесь рождается гармонически, она создавалась не одним мною, но всем окружением — и темной ночью, и сияющими, разноцветными, разнопахнущими деревьями, и радостью наших хозяев, ублажающих своих гостей, и их опасениями перед нашими домоганиями, и состоянием моей души… И все это складывалась в звучную, легкую, нежную и печальную многоголосую фугу.

В парке меня вскоре разыскала Мэри.

— Эли, здесь божественно хорошо! Как бы порадовался наш Астр, если бы он попал сюда вместе с нами!

— Не надо вспоминать Астра, Мэри! — попросил я.

Мы долго бродили по парку. Давно отгремел праздник, наши удалились на покой, хозяева пропали, а мы по-прежнему любовались феерией, превращенной в быт, — сейчас, на исходе ночи, она расточалась для нас одних.

Потом, уставшие, мы уселись на скамейку. Мэри положила голову мне на плечо, а во мне поднялись мысли, чуждые великолепной ночи. Я вспомнил Землю и Ору, первую встречу с Мэри в Каире, первую — и последнюю — встречу с Фиолой, сумасбродную любовь к прекрасной змее, так бурно заполнившую меня и вскоре так незаметно угасшую, наше дальнее путешествие в Плеяды, оба наши вторжения в Персей, картины злодейств разрушителей. Тысячи страстных, то нежных, то горьких воспоминаний вздымались во мне и стирались, я бродил в прошлом, то восхищаясь им, то негодуя, — переживал его заново.

А потом место прошлого заняло настоящее, но не то, пленительное и томное, в котором я сейчас находился, нет, суровое, полное недоверчивости и опасений. Я размышлял о галактах, о их совершенной самоублаженности, о слепом ужасе смерти, чудящейся им за пределами их звездных околиц. И мне страстно, до боли в сердце, хотелось опровергнуть их, бросить им в лицо горькие обвинения в эгоизме, возродить погасшую ответственность за судьбы иных, далеких им звездных народов, влить в их спокойную кровь наш, человеческий бальзам беспокойства…

Я повернулся к Мэри и сказал:

— Ты права, Мэри, Астру бы здесь понравилось. Воображаю, как бы он плясал с Гигом и кувыркался в воздухе с Трубом.

— Не надо! — сказала она. — Ради бога, не надо, Эли!

…С той ночи прошло много лет. Я сижу на веранде в нашей квартире на семьдесят девятом этаже Зеленого проспекта, той самой, что мы когда-то занимали с Верой. Вера недавно умерла, прах ее, нетленный, покоится в Пантеоне. Скоро и мы с Мэри умрем, искусство бессмертия галактов, несмотря на все эксперименты, пока что людям не дается. Я не жалуюсь. Я не страшусь смерти. Я прожил хорошую жизнь и не отворачиваю лицо, когда вспоминается пережитое.