Оливер Боуден - Assassin's Creed. Отверженный

«Раньше нас , – сухо ответил мне тогда Берч. – Раньше человека. Предыдущая цивилизация».

Думаю, мы оба вспомнили тогдашний разговор.

– Ты по-прежнему находишь это забавным? – хмуро спросил Реджинальд.

Я покачал головой.

– Не забавным, нет, а скорее… – я силился найти подходящее слово, – трудным для понимания. Раса существ, предшествовавшая человеку? Получается, какие-то боги…

– Не боги, Хэйтем. Можешь называть их жителями первой цивилизации, которая управляла человечеством. Они, Хэйтем, оставили нам артефакты, наделенные такой огромной силой, о которой нынче мы можем только мечтать. Я уверен: заполучивший эти предметы сможет управлять судьбой человечества.

Он говорил это с настолько серьезным лицом, что мне расхотелось смеяться.

– Реджинальд, это громадное притязание.

– Конечно. А разве бы мы стали тратить силы, время и средства ради чего-то скромного и заурядного? Как, впрочем, и ассасины.

Глаза Реджинальда сверкнули, отразив пламя свечей из напольных канделябров. Как правило, глаза Реджинальда оставались бесстрастными, когда он учил меня языкам и философии, истории и премудростям ведения боя. Даже изложение принципов учения ордена не вызывало у него такого прилива энтузиазма. Только когда речь заходила о Тех, Кто Пришел Раньше.

Иногда Реджинальду нравилось высмеивать «излишества страсти», которые он считал недостатком. Но стоило ему заговорить о существах первой цивилизации, как он сам превращался в настоящего фанатика.

Ночевал я в пражской штаб-квартире тамплиеров. Мне отвели тесную комнатку с серыми каменными стенами, где я теперь сидел, ощущая на своих плечах весь груз тысячелетней истории ордена тамплиеров.

Я вспомнил площадь Королевы Анны, на которой уже почти полностью восстановили наш особняк. Мистер Симпкин постоянно сообщал нам о ходе работ. Реджинальд держал строительство под своим неусыпным контролем, несмотря на частые переезды из страны в страну в поисках Дигвида и Дженни. (Реджинальд был прав. Меня угнетают безуспешные поиски Дигвида, а о Дженни я почти не вспоминаю.)

Однажды Симпкин прислал письмо с известием о состоявшемся переезде из Блумсбери в обновленный дом на площади. В тот день я вспоминал обшитые деревянными панелями стены дома, в котором родился и вырос. Они ясно вставали перед моим взором, а вот образ обитателей особняка почти стерся из памяти, особенно лицо матери. Я пытался вспомнить ее такой, какой она была в моем детстве. Тогда она светилась и дарила окружащим свое тепло, совсем как солнце. Какое счастье я испытывал, когда клал голову ей на колени! Моя любовь к отцу отличалась силой и страстностью, зато любовь к матери была чище. Отцом я восхищался. Я настолько благоговел перед ним, что порой сознавал себя карликом, жалкой тенью отца. И то, что я должен был впоследствии стать таким же, как он, одновременно будоражило и пугало меня.

При общении с матерью меня буквально захлестывало ощущением уюта, любви и защищенности. Мать была красивой женщиной. Я всегда радовался, когда меня сравнивали с отцом, которого все считали яркой личностью. Но если говорили, что я похож на мать, то это подразумевало обаятельность. Про Дженни взрослые высказывались так: «Она способна разбить не одно сердце». Или: «Она заставит мужчин сражаться за нее». То есть вокруг моей сестры постоянно витал дух борьбы и соперничества. Отношение к матери было другим. Ее красота была нежной, успокаивающей, по-настоящему материнской. Если при взгляде на Дженни в мужчинах просыпался дух соперничества, на мать они смотрели с теплотой и восхищением.

Мать Дженни я никогда не видел. Знал лишь, что ее звали Кэролайн Скотт. Я отчего-то привык считать, что Дженни – точная копия своей матери. Когда-то отец прельстился броской красотой этой женщины, равно как ухажеры прельщались броской красотой Дженни.

Моя мать представляла собой совершенно иной тип женщины. Когда они с отцом встретились, она была всего-навсего заурядной Тессой Стивенсон-Оукли. Так она сама говорила о себе: «заурядная Тесса Стивенсон-Оукли». У меня бы язык не повернулся назвать мать заурядной, но моего мнения никто не спрашивал. Отец приехал в Лондон, не имея здесь ни родных, ни друзей. Своего жилья у него, естественно, тоже не было, но богатство позволило ему быстро обзавестись всем необходимым. Поначалу он нанял себе жилье у одного лондонского домовладельца, дочь которого предложила чужестранцу помочь с поисками слуг. Разумеется, эта дочь была не кто иная, как «заурядная Тесса Стивенсон-Оукли»…

Я догадывался, что Стивенсоны-Оукли не одобрили выбора матери. Ни ее родители, ни родственники никогда не бывали у нас. Мать всецело посвятила себя нам с отцом и до той страшной ночи дарила мне свое безраздельное внимание, бесконечную привязанность и безусловную любовь.

Но когда я в последний раз виделся с матерью, ее словно подменили. Я помню настороженность в родных глазах. И еще – презрение. Когда я убил того, кто едва не убил ее, я изменился. Я уже не был малышом, сидевшим у нее на коленях.

Я был убийцей.

На пути в Лондон я перечитывал свои давние дневниковые записи. Зачем? Наверное, голос интуиции. Какой-то подсознательный зуд… некое сомнение.

Чем бы это ни было, но, когда я перечитал запись от 10 декабря 1735 года, меня вдруг озарило. Теперь я точно знал, чем займусь сразу по возвращении в Англию.

Сегодня была поминальная служба, а также… Впрочем, обо всем по порядку.

По окончании службы я оставил мистера Симпкина беседовать с Реджинальдом. Мне мистер Симпкин сообщил о необходимости подписать несколько бумаг. После смерти матери все состояние нашей семьи перешло ко мне. Подобострастно улыбаясь, бывший подчиненный моего отца выразил надежду, что меня вполне устраивает то, как все эти годы он управлялся с делами. Я кивнул, улыбнулся и воздержался от слов, которые люди обычно произносят после похорон, ограничившись лишь тем, что сообщил о своем желании побыть одному. Желание было вполне понятным и не вызвало подозрений.

Я надеялся, что со стороны казалось, будто я бреду куда глаза глядят, погруженный в свои мысли. Я шел по улицам и переулкам, сторонясь карет, чтобы меня не забрызгало грязью и не запачкало навозом. Рядом со мной и мне навстречу тек людской поток. Возвращались с работы мясники, не сняв окровавленных кожаных фартуков. Прачки куда-то несли белье. Уличные шлюхи пытались поймать кого-нибудь в свои сети. Но избранное мной направление отнюдь не было случайным.

Впереди меня шла женщина. Как и я, она пробиралась сквозь толпу. Она шла одна, погруженная в свои мысли. Я шел за ней не просто так. Эту женщину я видел в часовне, на службе. Она сидела с материнской горничной Эмили и еще несколькими служанками, которых я не знал; сидела с опущенной головой, прижимая к носу платок. Я находился с другой стороны. Потом она подняла голову и наверняка увидела меня, но не подала виду, что узнала. Неужто я так сильно изменился, Бетти?