Карен Ли Стрит - Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр

Последние несколько дней я пыталась убедить отца, что я в свои шестнадцать уже не дитя – которое он, к тому же, намерен выдать замуж за мужчину двадцатью годами старше, уже похоронившего первую жену. Брак должен заключаться по любви, однако отец наверняка прибег бы к закону афинскому [14] Еще один намек на «Сон в Иванову ночь»: «Вы, Гермия прекрасная, готовьтесь отцовской воле прихоть подчинить; не то присудит вас закон афинский (его же мы не властны изменить) к обету девственности или к смерти» (Перевод М.М. Тумповской). , будь у него такая возможность. Его совершенно не заботит то, что я не испытываю к этому банкиру никаких чувств. Он печется лишь о деньгах и положении – и угрожает за непокорность его воле лишить меня и того и другого.

Будет ли любовь ваша прежней, когда вы останетесь всем, что есть у меня во всем свете? Жду вашего письма.

Ваша

Элизабет.

Куперз-Армз,

Роуз-стрит, Ковент-Гарден

14 апреля 1784 г.

Любовь моя!

Нет, одной пьесы совершенно недостаточно, чтобы раскрыть перед вами мои помыслы. И если бы, чтоб убедить вас стать моей, пришлось мне обокрасть Шекспира до последней строчки, я сделал бы это не задумываясь!

Не верь, что солнце ясно, что звезды – рой огней, что правда лгать не властна, но верь любви моей! [15] Шекспир У. Гамлет. Перевод М.В. Лозинского. Да, отец ваш в самом деле мог бы найти вам супруга много лучшего, если счастье в браке – это прибыль [16] Вольная цитата из пьесы Уильяма Шекспира «Укрощение строптивой». Перевод П.В. Мелковой. . Но кто кошелек украл – украл пустяк: он служит мне, тебе, служил он многим. Но кто похитит честь у человека – последним нищим сделает его, не став при этом ни на грош богаче [17] Шекспир У. Отелло, венецианский мавр. Перевод Б.Н. Лейтина. . Да, я не богат, но – не все то злато, что блестит [18] Шекспир У. Венецианский купец. Перевод Т.Л. Щепкиной-Куперник. . Любовь к вам – вот бесценный клад, сокровище моего сердца [19] Вольная цитата из монолога Яго (Шекспир У. Отелло, венецианский мавр. Перевод Б.Н. Лейтина). . А если представить отца вашего в роли Эгея, то вы, выходит, Гермия, а я – Лизандр [20] Персонажи пьесы Уильяма Шекспира «Сон в Иванову ночь». . (Согласно сюжету «Сна в Иванову ночь».) У меня есть бездетная тетушка, живущая в деревушке под названием Гретна-Грин [21] В 1753 г. в Англии и Уэльсе было ужесточено положение о браке. Согласно новому закону, предложенному лордом Хардвиком, пары младше 21 года могли венчаться только с согласия родителей или опекуна. Стало обязательным оглашать имена жениха и невесты в церкви или предварительно приобретать лицензию на брак, проводить церемонию в церкви в присутствии свидетелей. Эти ограничения не имели силы на территории Шотландии, где юноши и девушки могли вступать в брак, не спрашивая разрешения, соответственно с 14 лет и 12 лет. Для этого было достаточно в присутствии свидетеля назвать друг друга супругами. Поскольку деревня Гретна-Грин была первым населенным пунктом по ту сторону границы на дороге из Лондона в Шотландию, она на целых два столетия стала популярным местом, где несовершеннолетние влюбленные могли заключать брак в обход английского закона, и даже вошла в поговорку. . Позвольте, я отвезу вас навестить ее. Со временем отец ваш простит нас. Не может же родной отец навсегда отречься от единственной дочери!

Ваш и только ваш

Генри.

Было шесть часов, когда я прибыл обратно в гостиницу. Портье приветствовал меня неизменной улыбкой, несмотря на мой плачевный вид. Он вежливо кивнул в ответ на просьбу приготовить мне горячую ванну и достал из-под стойки небольшой пакет.

– Получено вскоре после вашего ухода, сэр.

Мое сердце подпрыгнуло в предвкушении – письмо от мистера Диккенса! Но, приглядевшись, я усомнился, так как пакет, очевидно, был слишком велик для одного письма. Быть может, мистер Диккенс почтил меня своей книгой? В конце концов, я послал ему полное собрание своих новелл! Или, может быть, он вернул мне мой сборник с достаточно жесткими отзывами? В растрепанных чувствах я унес пакет к себе в номер.

Здесь обнаружилось, что письма вовсе не от мистера Диккенса. Правду сказать, личность отправителя осталась загадкой, поскольку никакой записки к пакету не прилагалось, и тем более пугающим показалось мне его содержимое. Внутри было четырнадцать старых писем, поделенных на две стопки, и каждая была перевязана зеленой, с виду совершенно новой лентой. Я развязал первую пачку из трех писем и мгновенно узнал почерки Элизабет и Генри Арнольд. Письма были датированы 1784 годом – старше, чем те, что у меня уже имелись. Едва начав читать, я остолбенел от изумления. Покончив с этими тремя письмами, я развязал ленту, стягивавшую вторую стопку, и взглянул на первые несколько страниц. Ими оказались весьма странная валентинка и два письма с описанием еще одного нападения. Мне сделалось дурно. Зрение помутилось так, что я едва различал строки третьего письма. От ступора я очнулся лишь благодаря стуку в дверь и голосу горничной, сообщившей, что ванна готова. Я поблагодарил девушку за своевременное появление и поспешил в ванную комнату, с облегчением удалившись от грязных историй, которые могли содержаться в остальных письмах.

Но, когда я погрузился в горячую воду, смятение вновь затуманило мой ум. Если автором этой ужасной мистификации вправду является миссис Аллан, вдова моего приемного отца, как она может знать, что я в Лондоне и остановился в «Аристократической гостинице Брауна»? Кровоподтеки, полученные мной во время нападения, болезненно заныли, и я погрузился глубже в ванну, но почувствовал, как моих ребер снова коснулся носок башмака. На меня упала тень, я с ужасом увидел лицо склонившегося надо мной уличного постреленка и почувствовал чьи-то руки, давящие на грудь. Голова погрузилась под воду, вода попала в рот, и я отчаянно забился. Мне удалось принять сидячее положение; тяжелое дыхание отдавалось эхом от облицованных плиткой стен ванной комнаты, и я сидел в ванне, скорчившись, сжавшись от страха, пока остывшая вода не привела меня в себя. Я понял, что, если не потороплюсь, то опоздаю на встречу с Дюпеном, и это породит новые вопросы, на которые мне совершенно не хотелось отвечать.

Менее получаса спустя мы с Дюпеном сидели в кофейне «Смирна» у витрины, выходившей на Сент-Джеймс-стрит. Взгляд мой был устремлен на окружающий мир, но ум занимало лишь то, что случилось со мной за этот день. Однако я ничего не сказал Дюпену – сам не знаю почему. Вместо этого я ждал, когда он изложит выводы, к которым пришел при дальнейшем изучении писем. Дюпен же курил сигару, и было непонятно, смотрит ли он в окно или взгляд его отвлечен клубящимся дымом. С тех пор как мы поздоровались, он не сказал ни слова. Такое поведение не было чем-то необычным: если Дюпену не хотелось говорить, он попросту молчал, мало заботясь о принятых в обществе приличиях, но на этот раз что-то было не так. Его молчание не было ни дружеским, ни отвлеченным – в нем чувствовался оттенок враждебности.