Сара Холланд - Эверлесс. Узники времени и крови

Взятка. Сборщик заинтересован. Он оценивающе осматривает меня с головы до ног, и я ужасно смущена, но держу подбородок высоко и выдерживаю его навязчивый взгляд. Я знаю, как Герлинги ценят молодость и красоту. Я не Ина Голд, но, по крайней мере, унаследовала от матери длинные ноги и красивые волосы. В подходящей одежде я вполне сошла бы за девушку из Эверлесса.

– Джулс! – Отец пытается подняться из-за стола, опираясь на трость, встает во весь рост, возвышаясь над нами, и я вспоминаю, каким человеком он был: гордым и достаточно сильным, чтобы заставить отступить любого прихвостня Герлингов. Я опускаю взгляд в пол, делая вид, что не замечаю его. Мне нелегко, но я не знаю, сколько времени он уже отдал и сколько еще осталось.

– Я запрещаю тебе…

– Сядьте, – нетерпеливо говорит сборщик. – У меня есть дела поинтереснее, чем слушать пререкания крестьян.

Отец медленно садится обратно в кресло; на его лице я вижу выражение страха вперемешку со злостью.

– Я позволю вам разобраться с этим, – говорит сборщик снисходительным тоном и встает из-за стола. – Если собираешься отправиться в Эверлесс, увидимся на рассвете на рынке. Посмотрим, подходишь ли ты. В противном случае я вернусь завтра, чтобы забрать остаток ренты.

– Спасибо вам за понимание, – отвечаю я. Папа неотрывно смотрит на меня. – До завтра.

Сборщик бормочет что-то себе под нос. Когда он выходит и захлопывает за собой дверь, в комнате повисает звенящая тишина.

– Сколько времени у тебя осталось? – вопрос срывается с губ сам собой.

Отец или не слышит меня, или решает проигнорировать. Он отводит глаза, вытирая порез на ладони тряпкой.

– Джулс…

– Сколько времени у тебя осталось? – настаиваю я.

– Достаточно, – звучит как упрек. Он делает глубокий вдох. – Ты ребенок. Тебе надо вернуться в школу.

– Ты должен был сказать мне, что пришло время вносить ренту. Я могла бы заплатить. У меня достаточно времени.

– Нет, – резко отвечает отец. – Я не позволю этому случиться.

– Но работы мало. – Злость, которую я не могла сорвать на сборщике подати, рвется наружу. – Ты понимаешь, что это значит для нас, для тебя? Ты мне нужен, папа. – В отчаянии я чувствую, как слезы льются из глаз. – Ты подумал об этом, прежде чем позволить сборщику забрать твою кровь?

– Есть вещи, которых ты не понимаешь, Джулс. – Спор изрядно измотал отца. Меня терзает чувство вины: он только что отдал месяц жизни и наверняка истощен. – Герлинги – зло, ими движет алчность, – кипит он. – Тот парень, Лиам, скорее бы отправил нас на казнь, чем рассказал правду о пожаре…

Он не успевает договорить и разражается сильнейшим приступом кашля. Следующие слова звучат так тихо, что я задаюсь вопросом, уж не выдумала ли я их.

– Я не позволю им заполучить тебя.

– Они не получат меня. Они меня даже не заметят, – говорю я, стараясь подавить раздражение и отчаяние в голосе. Я устала прятаться, ждать. – И если заработаю достаточно, то смогу вернуться в школу.

– Нет. – Голос его твердый как сталь. – Ты не вернешься в Эверлесс. Я запрещаю тебе.

– Папа, пожалуйста. Никто меня не узнает. – Мои мольбы звучат словно детский каприз. Я потрясена вспышкой папиного гнева. Он ненавидит Герлингов так же, как и я, но не стоит отдавать жизнь по капле, чтобы уберечь меня. Неужели страх подчинил его разум?

– Я все еще твой отец, – говорит он. – И, пока ты живешь под моей крышей, будешь делать, что я скажу.

Я хочу продолжить спор, но отвратительная мысль приходит в голову.

Он не может остановить меня.

После того как папа выгнал Лиама в ту ночь, когда мне было двенадцать, он решил покончить с прошлым. Деревенские жители, знающие, что кузнец Герлингов оказался среди них, недоумевали: почему тот оставил такое почетное место ради нищенской жизни в деревне? Но папа находился в постоянном страхе, что Лиам снова найдет нас, чтобы свершить-таки свою ничтожную месть. Поэтому легче было придумать обычную историю: фермер и его дочь бросили земледелие после череды неурожаев. Он научил меня врать так, чтобы никто не задавал нам лишних вопросов. И сам не понимает, насколько хорошо это сделал.

Я тяжело вздыхаю.

– Амма уезжает в Эверлесс, – говорю я. – Может быть, мясник даст мне ее место.

Взгляд папы становится мягче.

– Может.

Он тянется ко мне и накрывает мою руку ладонью.

– Мне так не нравится, что тебе вообще приходится работать. Но, по крайней мере, здесь мы вместе.

Я улыбаюсь. Если бы я могла сказать правду: что от одной мысли вернуться в Эверлесс мне становится плохо и страшно, но я все равно туда отправлюсь. Папа довольно улыбается, и я понимаю, что он меня не раскусил. Я встаю, целую его в лоб и иду в кухню, чтобы приготовить ужин.

Пока папа не видит, я беру фигурку Колдуньи с окна – ту, что принадлежала маме, – и кладу ее в карман. Возможно, Колдунья принесет мне удачу. Может, мысль о ней придаст мне сил.

На рассвете и то, и другое мне понадобится.

Я ложусь спать раньше папы. В кровати у камина, под тонким одеялом, с закрытыми глазами, я прислушиваюсь, как он делает записи в своем учетном журнале. Я знаю: он подсчитывает свое время, словно, проверяя и перепроверяя цифры, он вдруг найдет способ купить все то, чего мы не можем себе позволить. Затем слышу скрип входной двери: он отправляется к старому колодцу, чтобы принести воды; огонь в камине потрескивает громче, когда он подбрасывает еще одно полено. Наконец папа целует меня в лоб и, тяжело вздыхая, уходит в свою комнату.

Я жду, пока его дыхание становится ровным и он засыпает, а потом осторожно выскальзываю из постели и собираю свои вещи, так тихо, как только могу. Я беру несколько буханок черного хлеба из кухонного шкафа – этого хватит ненадолго, – выбираю самое красивое платье, хотя потертая голубая льняная ткань все равно будет казаться скромной рядом с нарядами дам Эверлесса, засовываю свой охотничий нож в чехле за пояс и складываю еще кое-какие вещи в заплечный мешок.

Задерживаю взгляд на рисунке на стене – на нем отец изобразил маму. Он любил рисовать, пока его зрение не ухудшилось, – однажды я нашла у него под матрасом рисунок, словно он не мог выносить напоминание о нашей потере. Мне пришлось умолять его позволить повесить его на стену. Бумага пожелтела от времени, но сходство все еще потрясающее: молодая женщина с волосами, вьющимися, как у меня, и с карими глазами смотрит и смеется. Протянув руку, я касаюсь маминого лица. Интересно, одобрила бы она мой выбор? Статуэтка Колдуньи по-прежнему в моем кармане. Удача , думаю я, а стук сердца замедляется.

На обратной стороне одного из листов бумаги, разбросанных на столе, я намеренно небрежно царапаю записку: «Пошла к мяснику. Вернусь до темноты».