Елена Кузнецова - Отрок. Бабы строем не воюют

Саму боярыню возвращение Юльки порадовало. Плотники заканчивали работу во второй казарме, помещения для лазарета уже можно обустраивать, а кому это делать, как не лекарке с помощницами? Юлька заявилась в крепость чуть ли не с самого утра на следующий же день после отбытия полусотни, да еще с двумя девками – Сланой и Аполлинарией, взятыми ею в учение. Видно, мать надоумила. У самой Настены еще с весны, помимо Юльки, многим на удивление, ученица завелась – младшая дочка Чумы чуть не каждый день к лекарке прибегала. Но та мала еще, чтобы ее в крепость отпустили, да и родители ее на Лисовинов косо посматривали. Как уж там Настена с родней этих-то девок договорилась, бог весть, но две помощницы в лазарете пришлись кстати. Впрочем, обе девчонки оказались сиротами, жили у дальних родичей и, похоже, их просто с облегчением сбыли с рук. Возможно, не без задней мысли со временем пристроить в крепости замуж – при таком-то обилии отроков.

Боярыня встретила молодую лекарку радушно, даже словом не поминая ее внезапный отъезд, но про себя не могла не усмехнуться:

«Ну что, милая, примчалась? Надеялась, что не выдержит Мишаня, за тобой побежит? Тоже мне, нашла с кем норовом тягаться. Только дурь свою да гордыню показала, ну так оно и к лучшему: легче с тобой расстанется, когда время придет. И на проводы ты не явилась – а он бы это оценил…

Ладно, с нами породниться все равно тебе не судьба, но что ж ты брата своего названого, Матвея, не озаботилась проводить в первый поход, как должно? О чем Настена-то думала – вроде баба смышленая, подсказала бы… Хотя чего от лекарки ждать! Вот ведь, и в уме ей не откажешь, и совета у нее в чем ином спросить не грех, только не понимает она чего-то самого главного. Не умеет, не постигла, не испытывала никогда – другая у нее судьба. Потому, может, и не выходят лекарки замуж, что мудрость бабья в их деле только мешает? Одно дается, другое отнимается…»

Правда, сейчас долго вспоминать да раздумывать Анне не пришлось: девиц требовалось окоротить и направить их мысли в другую сторону. Очень уж не понравился ей застольный разговор – знала боярыня, как умеют бабы, да и девки тоже, собравшись в стаю, заклевать одну из них. И ни окриком, ни приказом дела потом не поправить. Вот и сейчас за столом явно складывалось это самое «стайное» настроение, направленное против юной лекарки.

«Даже если стоять у них над душой во время занятий, станут вести себя внешне благопристойно, но в мыслях язвить и издеваться над тем, как Юлька выглядит и что говорит. Значит, большую часть урока пропустят мимо ушей. А если лекарка почувствует их настроение… а ведь запросто может почувствовать… даже и представлять не хочется, что она может устроить».

Анна, невольно поежившись, вспомнила, какое занятие устроили недавно для опричников Алексей с Юлькой. Черт ее дернул тогда подглядывать да подслушивать…

Алексей тогда выгнал всех из трапезной и велел закрыть проем, через который с кухни носили еду. Но щелочка-то осталась… вот возле нее Анна и пристроилась – больно уж любопытство ее разобрало: что это такое Лешка удумал? Проклятое любопытство бабье, полночи потом уснуть не могла.

Рассадив опричников на скамьи, Алексей велел отроку, в чем-то крепко провинившемуся и приведенному из темницы, раздеться донага. Тот было застеснялся присутствующей Юльки, но Алексей несколькими похабными шуточками, от которых и кони бы покраснели, всю застенчивость из парня вышиб начисто. А потом началось…

Сначала Юлька красной краской нарисовала на теле обнаженного отрока самые крупные кровяные жилы. Алексей забрал у нее кисточку и вдруг решительным мазком – словно ножом резанул – пересек одну из изображенных лекаркой линий.

– Вот так его рубанули! Что делать надобно?

Юлька быстро и толково объяснила и показала, как накладывают жгут, чтобы раненый не истек кровью. Алексей поднял со скамьи одного из опричников, велел скинуть рубаху, изобразил краской примерно такую же «рану», а двум другим отрокам приказал повторить лекарские действия.

Так дальше и пошло: Алексей рисовал раны, Юлька показывала, что надо делать, а отроки повторяли друг на друге. Постепенно зрелище, за которым в щелочку подглядывала Анна, становилось все бредовее: обнаженные и полуобнаженные тела отроков, покрытые красными росчерками и потеками, Алексей с похабными или мрачными шутками-прибаутками – ну, прямо черт в преисподней, орущая, а то и раздающая подзатыльники Юлька со своими лекарскими снастями-снадобьями…

Ей уже казалось, что все это продолжается бесконечно долго и не закончится никогда, и вдруг… в трапезной наступила тишина. Мертвая. Все участники действа на несколько мгновений застыли неподвижно. Произошло это после того, как Алексей в очередной раз махнул кисточкой с красной краской, а Юлька, даже не дернувшись показать, мертвым голосом произнесла:

– Смерть. Ничего не сделать.

Алексей начал объяснять, как уберечься в бою от такой раны, но закаменевшая возле щелочки Анна смотрела не на него, а на Юльку. Казалось, юная лекарка готова была кинуться на Алексея, будто тот нанес отроку рану не краской, а настоящим оружием.

Дальше стало еще хуже – все чаще после взмаха кисточки лекарка произносила все те же слова:

– Смерть. Ничего не сделать.

Но уже никто в трапезной не застывал от изумления или ужаса, а Алексей не только объяснял, как защититься от такого удара, но и как самому так же ударить. Перемазанные кровавой краской отроки наперебой начали предлагать свои способы нанесения смертельных ран, а Рудный воевода не только не пресекал это, но и, наоборот, всячески поощрял! Юлька, чуть ли не до синевы бледная, все таким же мертвым голосом отвечала, когда к ней обращались, но сама уже в разговор не вмешивалась.

Казалось, что ничего более жуткого уже не может быть, но тут Алексей взял горшочек с другой краской – синей – и, оставляя отметки на мальчишеских телах, принялся спрашивать Юльку о последствиях колотых или рубленых ранений в эти места. Юлька отвечала, показывала, как оказать первую помощь раненому, объясняла, чем отличается просто ранение от увечья, а Анна все больше проникалась убеждением, что Алексей медленно, но верно превращается в смертельного врага юной лекарки.

Отроки же… И надо было бы Анне осенить себя крестным знамением, да рука не поднималась; надо было бы немедленно уйти, чтобы не видеть этого, да ноги не слушались. Отроки, их глаза, голоса, движения… вот тут-то и поверила Анна в рассуждения Настены о сидящем внутри каждого мужа звере! Разобрав лежащие в углу деревянные мечи, мальчишки азартно, так, что Алексею приходилось осаживать наиболее горячих, пробовали наносить друг другу удары в помеченные красной и синей краской места. Кто-то вскрикивал от боли, кто-то ругался, на диво хорошо усвоив Алексеевы уроки сквернословия, кто-то просто рычал, озверев. Постепенно лезвия учебных мечей начали пачкаться в красное и синее, а Анна впервые задумалась, не напрасно ли она отмахивалась от пустых, как ей казалось, предупреждений (дескать, завидуют бабы), что этот неизвестно откуда явившийся в Ратное чужак страшен и темен. Мало того что сам когда-то зверствовал и, не скрываясь, говорил ей об этом, так и в отроках сейчас пробуждал зверенышей.