Максим Шинкарёв - Устойчивое решение

Он ответил что-то вежливое и не обязывающее ни его, ни меня продолжать, но я не унялся, говорил что-то раз за разом, и теперь – не сразу – понимаю, что мне просто хотелось услышать его голос, обычный, не слишком красивый, не слишком четкий, немножко картавящий.

В его ответах царило спокойствие, и не то вымученное порождение обучения вежливости, что любого бесящего тебя заставляет называть на «Вы», а глубокий, неизьяснимый душевный покой. Это было спокойствие, которое ничего не просило и никуда не спешило. Оно было бездонно и живо, даже, пафосно скажу вам, животворяще. Я забывал почти все произнесенные им слова сразу, наслаждаясь непривычным ощущением спокойствия, как жадный ребенок, что всё никак не может оторваться от банки с абрикосовым вареньем, так долго стоявшей на антресоли и подаренной ему на Новый Год. Впрочем, я и был таким ребенком, сыном вечера и алкоголя.

Потом, сам не заметил как, мы пересели за столик, я пил, он говорил, и время было бесконечным. Оно струилось и струилось, не показывая конца, а бармен все протирал свои стаканы и смотрел в телевизор.

– Ад?

– Да, Преисподняя. Она очень долго стремилась меня захватить, выпить, поглотить, но не получилось.

– Отчего же?

– Она может только лишь пугать, но сама сделать ничего не в силах. Ничего вообще – ни сломать, ни захватить, ни построить. Она так беспомощна, что, когда я это понял, мне просто стало странно, что я так ее боялся.

– Но ее же стоит бояться?

– Бояться стоит другого. Она показалась мне первый раз лет в пятнадцать, проявилась в виде провалов.

– Провалов?

– Да, что-то вроде дыр. Вот ты смотришь в окно, и видишь, что напротив тебя – дыра, в которой бесится тусклый свет. Выходишь на улицу – в газоне неясное пятно, из которого тянет серой, едешь в автобусе, протягиваешь кондуктору денежку за проезд, а рука, которая протягивает тебе билет, лишена плоти. Моргаешь, переводишь взгляд куда-нибудь, возвращаешься к тому же месту, а там нет ничего – в окне ветки клена, на газоне спит дворовой пес, кондуктор держит твой билет и спрашивает, что с тобой.

– И что говорили другие?

– Если им ничего не говорить, они молчат, просто косятся на тебя порой, когда ты смотришь в провал. Я в пятнадцать лет уже понимал, что есть вещи, которые лучше никому не рассказывать, так что серьезных проколов не было. У нас в подъезде жил один сосед, шизофреник, вечно смешливый, болтливый, но в периоды обострения опасный. Его в конце концов увезли в лечебницу, после того, как он напал на соседку с хлебным ножом. Раньше он буянил просто так, на словах, и участковый спускал дело на тормозах, но в этот раз ему стало страшно. Он жил в соседнем подъезде, наш участковый, и его дочка гуляла в этом же дворе.

Ну так вот, я насмотрелся на этого бедолагу, и мне никак не хотелось поиметь той же славы, так что боролся сам. Да оно было и не совсем трудно, в общем-то – просто быстро уводить глаза от провала, моргнуть несколько раз, и все пропадало. Я даже начал соревноваться с дырами – раз, вправо, моргнуть, влево – нету.

– Здорово.

– Ну да. Правда, пришлось сказать матери, что у меня глаза не так хорошо видят, потому и приходится моргать. Меня сводили к окулисту, тот показал мне таблицу, я немного соврал, он выписал самые слабые очки. Мы их купили, но я не стал их носить, и это скоро забылось.

– И что же дальше?

– А дальше она вернулась. Вернулась во снах. Днём я смаргивал провалы уже автоматически, а во сне моргнуть нельзя. И она открылась мне вся. Я начал кричать ночами. Меня повели к психиатру, тот все расспрашивал так и этак, но я хорошо помнил, что случилось с больным соседом, и потому держался версии – мол, просыпаясь, не помню, что снилось. Но там было страшно.

– И что?

– Он прописал мне успокоительные. Не помогли. Он прописал следующие, потом ещё и ещё. Что-то помогало слабо, что-то вообще было без пользы. Из доступных лекарств нижнего и среднего ценового диапазона я перепробовал, наверное, все. На дорогие денег не было, и родители, которые и так потратили уже почти всё, что было в запасах, положили меня в клинику.

Он отхлебнул из стакана.

– Вот тут я и узнал, что такое настоящий Ад.

– В смысле?

– Психиатрические лечебницы – это не самые светлые места. Они очень плохо походят на те места скорби, которые показывают в кино, особенно зарубежном. Большая их часть, по крайней мере. Никакой тебе особой лирической депрессии, никаких тебе терапевтических групп. Просто цепочка унылых комнат, в которой сидят самые разные, в подавляющем большинстве неадекватные люди, и занятые обычно тем, что портят друг другу жизнь. Там начинаешь склоняться к идее, что человек и правда произошёл от обезьяны, и, наверное, от самой злой, больной и жестокой. В лечебнице лежат все – алкоголики с делириум тременс, шизофреники типа моего несчастного бывшего соседа, просто агрессивные уголовники, которые пересиживают тут время, тихие, вроде меня, и даже совершенно здоровые поначалу.

– Поначалу?

– Поначалу. Пробыв там достаточно продолжительное время любой станет законным пациентом. Помню, у двери на койке лежал молодой парень, чуть полноватый, не очень образованный, и самое страшное – погасший. Он плакал ночами, и его всхлипы слышала вся палата. За это его били гопники, которые откашивали от армии. Он плакал потому, что родная мать и отчим засунули его в лечебницу, чтобы лишить прав на квартиру. Им было нужно признание его недееспособным, чтобы получить права опекуна и продать его долю. Психически он был вполне здоров, а плакал оттого, что был болен телесно – у него отслаивалась сетчатка, и ему нужно было проходить лечение – кажется, ему даже жребий выпал на операцию от государства, и, попав в лечебницу, он этого шанса лишился. Зрение угасало, и угасал он.

– И что с ним случилось?

– Думаю, он так там и остался. Я вышел через три месяца, и он по-прежнему плакал ночами.

– Вы говорите так, словно вам его не жалко.

– Мне никого сейчас особенно не жалко. Но тогда да, я даже подумывал, не рассказать ли о нём какому-нибудь журналисту, но потом пришёл к выводу – это ничем не поможет. Ну поскандалят, но ведь всё так и останется. Он вернётся в лечебницу если не через месяц, так через два. А может, его просто удавят во сне. Он был несовершеннолетний, при живой матери, кто бы чем ему помог, что доказал? А так они будут вечно пить на его инвалидную пенсию.

– И вы просто так приняли такое решение?

– Это не решение, это бегство от решения. Впрочем, со временем, гораздо позже, я понял, что большего я всё равно не сделал бы. Посмотрел лет этак пятнадцать назад на мальчишек того возраста, и понял, что такие решения не для них. Разве что они не мальчишки, а герои. Эти три месяца я жил в двух Преисподних разом – днём в палате, во сне – в Аду. Я орал ночами, меня били, ставили инъекции. Ничего не помогало, и в конце концов меня перевели в отделение для тяжёлых. Там, как ни странно, оказалось полегче.