Евгений Кремнёв - В поисках кайфа

Адам задумывается, потом пожимает плечами и улыбается. – Нет. Не помню.

Старик опять протягиваеет ему трубку.

И еще раз в адамовой голове проясняется, и память в полном объеме возвращается к нему. В мгновение вся жизнь проносится перед ним и, выпукло, последние события с кошмаром на заимке. Он стонет как от зубной боли и валится на топчан. – Я видел ее! – кричит он. – Я видел…

Старик с неожиданной резвостью вскакивает на ноги и прерывет его. – Не говори имя! Нельзя! Табу, дурной твой башка! Бери трубка! Кури еще!..

Он вставляет трубку между клацающих зубов Адама и заставляет затянуться, глубоко и несколько раз.

И тут новая и совершенно хрустальная ясность нисходит на Адама. Вся прежняя жизнь сцепляется с недавним кошмаром в естественную и непугающую связь и та, имя которой табу, становится не страшной, но влекуще-загадочной.

Тело его легко, как пушинка, и окажись он сейчас на воде, то и пошел бы по ней «яко по суху».

Он опять садится, всматривается в старика, стоящего над ним, и сквозь монгольское лицо видит другое – поминутно проступающее под первым.

– Да, дедушка, я узнал тебя. Мы говорили с вами на остановке.

– Вот и хорошо.

Старик опять устраивается на топчане.

– А зачем ты, дедушка, направил меня в распадок?

– Она приказала.

– Почему?

– Ты много раз близко ходил. Думал о деревьях, плодах, травах. Тосковал по ним. Хотел их. Жить хотел среди них, как другие хотят жить с женщинами. Ей такой и нужен.

Адам краснеет.

– Зачем я ей?

– На свете мал-мало баланс поправить. Или нарушить. Смотря каким глазом взглянуть.

– Баланс чего?

Старик очерчивает в воздухе круг. – Всего.

Адам смотрит в потолок и ежится. – А сама она этот баланс поправить не может?

Старик качает головой. – Никак не может. Пятьсот лет ее тут не было. И теперя поздно. Нужен посредник. Человек. В деревне еще, мал-мало, куда ни шло. А в городе никак нет. Железа много. Железо силу забирай. Никак она не может. А я уже устарел совсем – никудышный слуга. И Лилит пропала.

– Какая Лилит?

Старик продолжает без видимой связи. – Ты будешь отцом сайманов. Лилит ищи среди мертвых.

Старик откидывает полог и они выходят наружу.

Под звездным небом густо синеет притихший лес, под плетнем спят козы и сталью отливает гладь реки.

Он протягивает Адаму сверкающее перо, похожее на птичье.

– Теперь ты сайман. Иди, сайман, в город и найди Лилит!

Странно горят уши.

Войдя в квартиру, он откидывает длинные волосы, и смотрит в зеркало. Уши удлинились, а их острые концы обросли щетиной.

Он щупает их. Ухмыляется. – Я – сайман. Отец сайманов.

Звонит телефон. Адам снимает трубку.

Звонит его новая пассия Олечка Томилина, «снятая» дней десять назад в кабаке и из-за женского нездоровья не показывавшаяся уже дней пять.

– Адам, – говорит Олечка, немного растягивая слова. – Приве-ет! Ты как?

– Ты как, Томилина?

– Я – в порядке. Ты куда запропастился?

– Общался с природой.

– И толк вышел?

– Еще какой! Ты не поверишь.

– А со мной пообщаться не хочешь?

– Спрашиваешь.

– Я, собственно, звоню из автомата у твоего дома. Пробегала тут мимо…

– Что ж не заходишь?

– Ну-у. Кто его знает. Вдруг попаду в глупое положение.

– А именно?

– Я почти неделю у тебя не была. Может ты еще раз в кабачок сходил.

– Ах, вон ты о чем. Нет – в кабак я больше не ходил.

…Повисев немного на Адаме, Олечка – еще та красотка, с огромными глазами анимэ и кроличьими зубами, придающими ее улыбке англо-саксонский шарм – с сумкой через плечо, исчезает в ванной. Оттуда она выходит в длинной рубахе на голое тело. В зале бросает сумку и вещи на кресло.

…Они лежат на разложенном диване. Адам, оторвавшись от ласк, тянется к тумбочке за презервативом.

– Сегодня можно в меня, – останавливает его Олечка интимным шепотом.

– Точно?.

– У-гу. Хочу чувствовать тебя еще ближе…

Она впускает его в себя.

Адам над ней, улыбается. Потом откидывает прядь с уха. Огромные глаза Олечки становятся еще больше.

– Что это!? – вскрикивает она и делает попытку высвободиться. Но Адам, схватив ее руки, распинает на диване. – Это называется «полюбите нас черненькими». Я – сайман!

Он наваливается на нее всем телом.

…Олечка, недвижимая, лежит на диване, Адам, с сигаретой, – на кресле рядом. Он наблюдает как ее уши растут, острятся и покрываются щетиной.

Очнувшись, подружка сползает с дивана, припадает к его ногам и лобызает их.

– Теперь уходи, – говорит он. – Ты знаешь, что тебе делать.

…В гулком кафельном морге двое людей – один в белом халате, другой в брезентовом переднике – стоят над обнаженной женщиной, лежащей на цинковом столе.

– Ну что, будем смотреть, Васильич? – говорит тот, что в халате: помоложе и с бородкой-эспаньолкой.

– Будем, – отвечает второй – постарше, сутулый и с длинными руками. Он вглядывается в труп с черным обожженным ртом. – Ну что, очевидный суицид… казалось бы…

– Почему: казалось бы? По мне – действительно: очевидный, – говорит бородатый.

– А по мне: так – нет.

– Это почему же, Васильич?

– А потому, Лешенька, что в кабинетах поменьше сидеть надо. Ты внимательно посмотри на ее рот.

Бородатый пропускает колкость мимо ушей и, склонив голову набок, вглядывается. – И что? Рот как рот. Вполне обожженый рот. Ничем не выдающийся.

– Э-э, а сколько у тебя трупов с такими отравленями было?

– Да не помню я, Васильич. Несколько – было.

– Вот именно – несколько. А где потеки вокруг рта? А? Они просто обязаны быть. А тут, ощущение, что эта дама пила кислоту, как сухое вино, не торопясь и мелкими глоточками, боясь попортить нарядную кофточку. А потом аккуратно поставила посудинку и легла и померла. А? – Васильич вопросительно смотрит на бородатого. – Соображаете, Лешенька?

– Ну может это и несколько странно, но объяснимо. Скажем у нее было очень мало кислоты, и к тому моменту как склянка должна была выпасть из рук, она уже была пуста.

– А болевой шок? Нелогично, Лешенька. Посмотри на ее рот. Вернее, на ее губы. Их почти нет. Это сколько же милилитров надо выпить, а? Нелогично, Лешенька, нет. Признай.

Бородатый озабоченно задумывается. – И что тогда? Криминальный труп, что ли? Кто-то залил ей кислоту насильно. Знаете, как в «Андрее Рублеве» свинец Никулину заливали?

– Не знаю, как там Никулину заливали, но тут что-то не так. Ладно, будем смотреть дальше. Кстати признаков изнасилования не наблюдается?

Они смотрят друг на друга, потом на живот женщины, опушенный черной курчавостью.

– Ну что ж, взглянем. – Длиннорукий склоняется над черными зарослями лобка, раздвигает плоть и через несколько секунд озадаченно разгибается. – Она девственница, Леша. Самая настоящая.