Андрей Гоголев - Заратуштра

У здешнего князя – фата на голове, а другая на бёдрах, а княгини ходят – фата через плечо перекинута, другая фата на бёдрах. А у слуг княжеских лишь одна фата на бёдрах обёрнута, да щит, да меч в руках, иные с дротиками, другие с кинжалами, а иные с саблями, а другие с луками и стрелами; да все наги, да босы, да крепки, а волосы не бреют. А простые женщины ходят – голова не покрыта, а груди голы, а мальчики и девочки нагие ходят до семи лет, срам не прикрыт.

В городе на торгу продают коней, шёлк и всякий иной товар да рабов чёрных, а другого товара тут нет; из съестного только овощи.

Земля многолюдна, да сельские люди очень бедны, а князья власть большую имеют и очень богаты. Носят их на носилках серебряных, впереди коней ведут в золотой сбруе, до двадцати коней ведут, а за ними триста всадников, да пеших пятьсот воинов, да десять трубачей, да с барабанами десять человек, да свирельников десять человек.

Расспрашивал Заратуштра их о вере, и они говорили ему: веруем в восемьдесят и четыре веры. А разных вер люди друг с другом не пьют, не едят, не женятся. Иные из них баранину, да кур, да рыбу, да яйца едят, но говядины никто не ест.

Из сильно верующих не едят вообще никакого мяса, ни говядины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же днём два раза, а ночью не едят, и ни вина, ни сыты не пьют. А с бесерменами-иноверцами не пьют, не едят. А еда у них плохая. И друг с другом не пьют, не едят; даже с женой. А едят они рис, да кхичри[14] с маслом, да травы разные едят, да варят их с маслом да с молоком, а едят все правой рукой, а левою не берут ничего. Ножа и ложки не знают. А в пути, чтобы кашу варить, каждый носит котелок. А от бесермен[15] отворачиваются: не посмотрел бы кто из них в котелок или на кушанье. А если посмотрит бесерменин, – ту еду не едят. А потому едят, накрывшись платком, чтобы никто не видел.

«Туда ли я приплыл? Как в этом многообразии может родиться целое? – подумал Заратуштра. – Но, быть может, как раз именно из большого множества частностей и должно образоваться нечто цельное, и от множества разнообразностей мощное?»

И тут он буквально влетел в старуху.

– Я тебя сразу узнала, Заратуштра, – заговорила сморщенная память былой красоты. – Хорошо ли тебе сейчас?

О, конечно! Спитама блаженствовал. Чем-то приятно пахнущим старуха омывала его тело, уже изнемогшее испарять потопады. Непонятно почему, но в её жилище было прохладно; казалось, что свет заблудился и остановился в раздумье, решив передохнуть в её хижине – так мягко он стелился по полу. «Наверное, по такому ковру ступают боги», – подумал Заратуштра.

Гостя она обернула в то, что у неё было, – в кусок тонкой ткани; о своей одежде он даже и не вспомнил, решив, что она сама его найдёт.

– Ты так добра ко мне, но, честно сказать, я бы предпочёл сейчас компанию женщины чуть помоложе, хотя и опасал меня Мастер от встреч близости с вами. Похоже, это ты заворожила меня?!

– Ты получишь обретённое от ворожбы моей и ставшее в неожиданность желаемым тобой, Заратуштра! – призналась старуха. – Результат будет приятен тебе; ты впервые узнаешь, что означает истинное искусство любви, и тебе больше никогда не захочется никакой другой женщины потому, что никакая иная женщина не сможет тебе даже близко напомнить ту, что скоро предстанет пред тобою! Это – Лу, одна из наших богинь; она сейчас спускается на землю, к тебе, Заратуштра!

Тут старуха прищурилась, и задорность глаз её подожгла дотоле лишь тлеющие желания его; он почувствовал, как внутри разгорается огнище.

И так сказала затем старуха к душе Заратуштры:

– О многом уже говорил ты даже нам, женщинам, но никогда не говорил ты нам о женщине.

– О женщине надо говорить только мужчинам, – возразил Заратуштра.

– И мне также ты можешь говорить о женщине, – сказала она, – я достаточно стара, чтобы тотчас всё позабыть.

И Заратуштра внял просьбе старухи и так говорил с ней:

– Всё в женщине – загадка, и всё в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью. Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребёнок.

– Но что же женщина для мужчины? – засуетилась со своим любопытством старуха.

– Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки. Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина – для отдохновения воина; всё остальное – глупость. Слишком сладких плодов не любит воин. Поэтому любит он женщину; в самой сладкой женщине есть ещё горькое. Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями ещё не существующего мира!

– Но что же тогда мужчина для женщины?

– Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчина больше ребёнок, чем женщина. В настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть. Ну-ка, женщины, найдите дитя в мужчине!

– Но что же любовь для обоих?

– Пусть луч звезды сияет в их любви! Пусть надеждой женщины будет: «о, если бы мне родить сверхчеловека!» Пусть в их любви будет храбрость!

Своею любовью должны они наступать на то, что внушает страх.

Пусть в любви будет их честь! Вообще женщина мало понимает в чести, но пусть будет её честь в том, чтобы всегда больше любить, чем быть любимой, и никогда не быть второй.

Пусть мужчина боится женщины, когда она любит: ибо она приносит любую жертву и всякая другая вещь не имеет для неё цены. Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо мужчина в глубине души только зол, а женщина ещё и дурна. Мужчин нельзя хвалить в любви и ненависти, но женщины… Они как звери лесные – ничего не боятся!

– Но что же есть счастье для любящих?

– Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет.

Старуха внимательно выслушала Заратуштру, а затем сказала:

– А теперь в благодарность прими маленькую истину! Я достаточно стара для неё! Заверни её хорошенько и зажми ей рот: иначе она будет кричать во всё горло, эта маленькая истина: «Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!»

– Здравствуй, погонщик своих мыслей! Не приютишь ли ты на ночь меня и тень мою? – обратился Заратуштра к сидящему на обочине дороги; он только-только закончил о чём-то сосредоточенно думать, сложив при этом ладони рук на груди.

– Здравствуй, Заратуштра! Здравствуй, Золотой Сириус! – отвечал Пастырь свободного стада мыслей. – Весть о тебе бежит впереди тебя. Хижина моя недалеко, если только можно назвать это жилище хижиной.

Пройдя дорогой вдоль рисовых полей и уступив слонам, которые несли тяжёлые брёвна, они свернули в глубь леса или того, что здесь называлось лесом, и совсем скоро подошли к тому, что здесь называлось хижиной.