Андрей Звонков - Ворожея. Любовью спасены будете

Заявку приняли, с лекарствами и инструментами обещали помочь, а по поводу мотоцикла – кукиш показали. Нету денег у райздрава на мотоциклы. Используй, говорят, смекалку и прояви находчивость. Вернулся несолоно хлебавши.

Народ потянулся на прием. У кого чирьяк, у кого радикулит, у кого зуб, кто полпальца топором отхватит… разные люди. Один раз в неделю – две стоматолог приезжал со щипцами. До вечера надергает зубов полный тазик, и прости-прощай до следующего раза. А хочешь, чтоб он тебе в зубе дырку сверлил, пломбу ставил, – езжай в район, сиди в очереди. Хорошо, если за день управишься.

Нашим-то лень, да и как летом хозяйство оставишь? С пяти часов на ногах до позднего вечера… Не поверите, ни читать, ни радио слушать времени нету… утром какая скотина есть – кормов задать, убрать-постелить, птицу выгнать на двор, коз привязать на лугу да бегом на ферму, там до вечера, а вечером опять – хорошо, если корова дойная, так и подоить два раза в день, скотину загнать, кормов дать и уже без ног упасть на лавки, а у кого есть – в кровать с панцирной сеткой.

Вот и не ездит никто, приходят на щипцы. Почитай, вся деревня беззубая ходила, у кого одного-двух, а у кого и полрта недоставало. Ничего, деснами терли, ели и ни про какие гастриты не вспоминали.

Но отвлекся я. Вызывают тут меня в конце лета в райком и мордой об стол:

– Комсомолец Акимыч, а почему на вашем участке процветает мракобесие и полное засорение мозгов?

Я – ни в зуб ногой. Чего я проворонил?

– Ничего не знаю, – говорю. – Никакого мракобесия не встречал.

– Бдительность потеряли! Cытно спите, крепко жрете у себя там в советской деревне?! А враг не дремлет!

Тут до меня стало доходить, что это они про бабку Василису толкуют.

– Ну, есть такая. Карга старая. Ей уж небось лет двести или триста… мхом поросла уж вся! Какой она враг?

– Самый страшный враг, – говорят, – не тот, что из-за океана ракетами да бомбами грозит, а тот, что под боком разлагает передовое советское крестьянство! Препятствует победному шествию крестьянства в коммунистическое будущее! А фельдшер-комсомолец спит и не видит, как вредная народная пропаганда знахарства ползет по району!

– Хорошо, – говорю, – поеду искоренять, задание понял.

И первым же делом на перекладных в самую дальнюю деревеньку, кажись, Брысково на десять дворов, где, по слухам, и жила бабка Василиса. За полями, за лесами да позади болот…

Слыхать-то я про знахарку слышал, а вот видеть до того момента не приходилось. Приперся я к ее избушке уже в сумерках, стучу. Тишина. Дверь в сени не приперта, значит, в доме хозяйка. А чего ж молчит?

Слыхал я, что очень стара она. Не дай бог, померла, пока ей в райкоме кости перемывали да мне мозг полоскали!

Я зашел в сени, покашлял для приличия. Молчок. Сапоги скинул, стою в портянках, кепку в руки взял, не принято порог переступать в шапке-то, и вхожу.

В горнице лампочка горит. Значит, электричество есть. Значит, и хозяйка где-то рядом. Чистенько, светло, все прибрано, от полов аж сверкает. Ну, думаю, неужели старуха в такой силе, что дом содержит, хозяйство блюдет и такую чистоту наводить может?! И запах… свежего хлеба!

Я у порога встал, говорю:

– Вечер добрый, хозяева!

Опять тишина. И такая, знаете, тишина, ну вот, наверное, как в гробу, когда на два метра закопают. Тише не бывает. Аж уши заложило. До звона. Гляжу, из-за печки котяра выходит. Рыжий, мордатый. Глазищи желтые, и так внимательно на меня смотрит, будто он тут за хозяина, а я непонятно зачем приперся.

Был бы черный, я, может, струхнул бы сильнее, а этот рыжий с наглой мордой показался своим парнем. А я как прирос к порогу, не могу шагу ступить дальше. Притолока низкая, сгорбился, кепку в руках мну и ни тпру ни ну… Вдруг сзади меня кто-то толкает, и слышу голос:

– Что встал, милок, проходи давай.

И будто пленка прорвалась передо мной, я шаг вперед делаю, и вдруг разом: горница серенькая, углы в паутине, под потолком лампа керосиновая, с прошлого века не протиралась… на дощатом колченогом столе книжка толстенная с желтыми страницами, и каракулей в этой книжке… ничего не понять!

А рядом со мной и правда – карга. Нос крючком, горб угловатый, как его, этот… – Акимыч постучал пальцем по столу, – сколиоз! Бабка в тряпье каком-то ветхом. Изо рта торчит один клык, руки жилистые, пальцы узловатые черные, и смотрит она на меня одним глазом, второго не видно, из-под платка выбиваются седые космы, прикрывают.

А рядом со мной и правда – карга. Нос крючком, горб угловатый, как его, этот… – Акимыч постучал пальцем по столу, – сколиоз! Бабка в тряпье каком-то ветхом.

Ну, думаю, попал к бабе-яге! Прям с экрана, из сказки «Василиса Прекрасная». Ну точь-в-точь!

Одно утешало – что печка у нее не русская, а голландка, значит, на лопату не посадит, в топку не наладит… И то хорошо. Но все равно страшновато было.

И какие-то мысли бредовые бродят в голове: думаю, а чего это она? И все. Чего «чего»? Не знаю. А бабка меня протолкнула, сама в горницу прошла и все так же, глядя на меня одним глазом – вторым-то она, оказывается, что-то на полу высматривала, – спрашивает:

– И что это в наши края ученого фельдшера занесло? Или современная наука не справляется?

Хотел я ей ответить, как меня в райкоме настроили, да язык к зубам прилип. Только и смог выдавить:

– Здравствуйте, баба Василиса…

Только сказал, все снова поменялось. Опять горница светлая, кот по полу гуляет, хвост трубой! Стол накрыт, самовар на столе, массивный такой, на пару ведер, а передо мной никакая не бабка, а довольно молодая, лет так сорока пяти – пятидесяти, женщина в сорочке расшитой, юбке широкой из ситца с васильками. Руки и правда жилистые, трудовые. Зубов как положено, и ни один не торчит, все белые, ровные. Глаза серые, с прищуром, а волосы хоть и с сединой, но туго сплетены и прибраны, только видны железные шпильки, да на груди ожерелье с деревянными фигурками резными. Она мне и отвечает:

– Здравствуй, Борис Акимыч, коли не шутишь! А чего это ты меня в бабки записал?

Я молчу. А что сказать? Что пришел искоренять ее как класс? Что я такой весь из себя активист-комсомолец, пришел бороться со знахаркой?

– Хотя, пожалуй, все верно – бабка я. Ведьма…

Нет. Не то чтобы я скис, испугался… Конечно, не без этого, когда она мне бабой-ягой показалась, струхнул, конечно, что и говорить.

А теперь, когда вот так встречает с самоваром да за стол приглашает, ругаться как-то неудобно. Про себя думаю: надо бы миром дело решить. Она мне чашку с чаем придвигает, ватрушку с творогом кладет. Как она сказала «ведьма» – меня будто электричеством по спине от копчика до макушки.

Я выдавил «спасибо» и никак о главном заговорить не могу. Так сидим, чаи гоняем из блюдечка. Молчим. Чувствую, кто-то должен первым заговорить, думаю, пусть она… Все-таки пока слово не сказал, ты его хозяин, а как выпустил, оно главнее. Наконец она начала.