Марина Морт - Покуда я не изживу себя

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, сколько равнодушных ночей сменили друг друга, прежде чем я опять была вырвана из небытия. С небес взирала идеально круглая луна, осень достигала апогея. Я оставила кладбище и устремилась к дому, где обитала когда-то – когда дышала и обладала плотью. Горечь наполняла меня до края – больше в душе ничего не смогло бы вместиться, она была переполнена, и одновременно с этим – пуста. Я плыла в воздухе в нескольких сантиметрах над землей, сохраняя привычный образ мертвой девушки со слегка вьющимися волосами и худощавой фигурой, хотя отчаянно ненавидела раньше свое тело. Я еще не знала, способны ли меня видеть живые.

Очень скоро я добралась туда, куда стремилась: дом спал посреди пылающего желтым и кровоточащего багровым, умирающего, мирного сада, где я часто сидела под какой-нибудь яблоней, читая книгу или просто погружаясь в собственные разрушительные мысли.

Эти кирпичные замшелые стены воззвали ко мне в ночи голосами из прошлого; я услышала, направилась к ним, пройдя сквозь запертую кованую калитку, легким касанием сбив ледяную полуночную росу с хризантем, вольно растущих у тропы, и предстала на крыльце дома, который помнил меня, будучи не в силах постучать в дверь своей бесплотной рукой.

Я просочилась вовнутрь вместе с леденящим сквозняком – воющим, будоражащим, печальным. В холе погасла керосиновая лампа, погасли свечи, ночи напролет озаряющие мой маленький портрет, который мать обвила черной лентой и поставила на круглом дубовом столе.

Скорбела ли она от чистого сердца? Нет, скорее траур в моей семье был данью приличиям, которые меня никогда не заботили.

Очень осторожно я поднялась поскрипывающей лестницей на второй этаж и вошла сквозь стену в свою комнату – вернее, комнату той меланхолической девушки, которой была когда-то. Все мои вещи лежали нетронутыми, покрываясь слоем пыли, я прикоснулась к оставленной на столе раскрытой книге, и хоровод пылинок взмыл в воздух, заискрился, затанцевал в лунном свете.

Теперь мне захотелось прояснить для себя еще одну тайну. В углу стояло большое зеркало, загнанное в раму, щедро украшенную резьбой. Я приблизилась к нему и посмела взглянуть в темную гладь. Меня не было. Я оказалась плодом собственного воображения, эфемерной потусторонней сущностью.

«Значит, меня никто не увидит…»

Я отступила назад. На меня опять нахлынула волной загробная пустота, не имеющая нужного слова для обозначения в языке живых, но наиболее напоминающая стократ усиленную депрессию.

Я тщетно попыталась уткнуться лицом в прозрачные ладони, расплакаться призрачными слезами, смежить стеклянные веки над остекленевшими глазами.

Сквозь меня прошел лунный луч. Он звенел мириадами ледяных колокольчиков, поющих о скитаниях в ночи. Я, все еще не в силах прервать горькие стенания, случайно скользнула взглядом по злополучному зеркалу, и застыла от изумления. У меня появилось отражение – или, по крайней мере, его подобие. Сияние луны, мистической жемчужины незыблемой ночи, еле заметно обозначило мой силуэт, который волновался, подобно воде, от наименьшего движения.

Я закружилась, пародируя давно забытые вальсы – мое отражение повторило все вслед. Покинула пределы лунного света – оно исчезло, вернулась – оно появилось вновь.

«Я есть» – пульсировала единственная мысль в моем сознании. – «Конечно же я есть. Страдаю – значит, существую»

Так продолжалось довольно долго: я спала вечным сном, и это было блаженством; пробуждалась по воле неведомых сил – и ощущала пустоту. Никаких чувств кроме либо покоя, либо разносортной печали.

В то же время я знала, что могу воспринимать чувства людей, находящихся поблизости. Они поглощали, обрушиваясь на меня волной, неимоверно сильной и мощной. Было в этом что-то извращенное, но и прекрасное одновременно. Больше всего мне нравилось, когда люди испытывали страх. Он приятно будоражил, разливаясь по моему эфемерному телу, он был восхитителен, он был сладок. Чужие чувства наполняли меня смыслом, которого у меня самой никогда не было.

Я скиталась по городу ночи напролет. Сотни раз я возвращалась в свой дом и сидела в окружении знакомых вещей, пока могила не забирала меня обратно. Вещи эти были пыльными, состарившимися на много десятилетий, хотя прошло не больше года. Время я отмеряла по людям. Моей сестре исполнилось пять. Она просыпалась посреди ночи и плакала, когда я находилась рядом, хотя не видела меня. Куда бы я не шла, скорбь и ужас, ужас перед смертью следовали за мной темным шлейфом. Живые ощущали меня, как и я их.

Вместе с порывами ледяного ветра я летала над фонарями и крышами. В зловещую полночь дергала за веревку церковный колокол, раз за разом в мельчайших подробностях повторяла свой прыжок с моста в темные речные воды. Однажды я проникла сквозь кирпичную кладку в костел Святого Антония и сумела сымпровизировать на органе какую-то мелодию, отчего священник побледнел и горячо перекрестился.

Обычно, уже достаточно вкусив чужого страха, я отправлялась назад на кладбище. Все-таки моя меланхолия была сильнее, чем пустота и жажда ее заполнения. Она была моей сутью, потому что даже смерть не зачеркнула ее и, возможно, благодаря ей я и обрела плачевное положение неприкаянной души. Меланхолия была виновницей моего самоубийства, она же связывала меня с миром живых – единственная черта, которую я сохранила в себе по ту сторону жизни.

Смешно: я убивала, я умирала, я же скорбела над своей могилой. Это было похоже на бред человека, страдающего шизофренией. Я действительно страдала, но никак не раздвоением личности, а чистейшим страданием, которое ведомо лишь тем, кто познал небытие, а затем вновь обрел себя в ненавистном мире.

Помню, однажды мне захотелось записать что-нибудь в дневнике, который был спрятан под неприкрепленной к полу доской в своей комнате и который так никто и не нашел. Я извлекла блокнот в кожаном переплете из тайника, вывела пером несколько букв, но чернила тут же тускнели и исчезали, а страницы рассыпались в пыль от моего прикосновения. Я пробовала рисовать, пробовала выцарапать на столе послание, но карандашный грифель осыпался, а царапины разрастались в паутину мельчайших трещинок, так что уже не можно было узнать смысл слов. И тогда я поняла простую истину: я не могу оставить никакой след в мире живых кроме ужаса в глазах тех, кто меня замечал.

«Что ж», – подумала тогда я. «Пусть будет так. Наверное, только один из десятков тысяч после смерти становится бесплотным духом. Все остальные получают свой requiem aeternus 1. Так пусть же смерть остается для живых загадкой, ибо познав ее прелести, прелести истинной смерти, а не ее жалкого подобия, никому больше не захочется жить».