Андрей Болдин - Аваддон. Записки демона

После «Воскресенья» я легкомысленно взялся за «Анну Каренину», и перечитывал ее как раз в первые месяцы своей семейной жизни. Супружеские разочарования Левина показались мне не просто знакомыми, а прямо-таки списанными с меня. Яснополянский бородач как будто нарочно издевался надо мной.

«Левин никогда не мог себе представить, чтобы между им и женою могли быть другие отношения, кроме нежных, уважительных, любовных, и вдруг с первых же дней они поссорились, так что она сказала ему, что он не любит ее, любит себя одного, заплакала и замахала руками».

«Тот медовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от которого, по преданию, ждал Левин столь многого, был не только не медовым, но остался в воспоминании их обоих самым тяжелым и унизительным временем их жизни».

Ай да Толстой, ай да тезка! Как хорошо, что мне не пришло в голову перечитать «Крейцерову сонату»!

Однажды, спустя почти год после свадьбы идя с Ярославой по каким-то делам (наверное, в магазин), я вдруг посмотрел на нее – как будто увидел впервые, и с недоумением осознал, что эта самая женщина, идущая рядом со мной и чему-то тихо улыбающаяся, не кто иной, как моя жена. Моя жена! Я как будто очнулся после забыться, пробудился от мутного и тяжелого сна и увидел, что со мной произошло то, чего я так боялся, чему так долго сопротивлялся всеми силами. Это – моя жена? Что за идиотские шутки? Немедленно рассейте чары, живо включите свет! Дайте еще хотя бы день на размышление…

Так было несколько раз. Я как будто выскакивал на мгновение из автоматизма своего существования, вернее – сосуществования с Ярославой, и видел вещи в истинном свете! А истинный свет, то есть свет истины давал такую (страшную, в сущности) картину: Лев Троицкий живет с женой, которую никогда не любил, не любит и вряд ли сможет полюбить; Лев Троицкий не только не любит свою жену, но порой испытывает чувство, близкое к неприязни; при этом сама жена Льва Троицкого не видит происходящее в истинном свете; жена Льва Троицкого своего мужа любит и этой своей любовью привязывает его к себе крепче чего бы то ни было.

Любовь Ярославы ко мне проявлялась в постоянной склеенности наших жизней. Она как будто буквально следовала библейской максиме: «Да прилепится жена к мужу своему». Когда по утрам я поднимался по будильнику, чтобы идти на работу, не совсем проснувшаяся Ярослава вцеплялась в мою руку и долго не отпускала, при этом на лице у нее изображалось смятение и почти ужас. Это напоминало героиню «Соляриса» в исполнении Натальи Бондарчук. Харри не может без своего Криса. Она ломает металлические двери, когда он выходит из комнаты на минуту. Ярослава была хуже. Харри хотя бы со временем научилась обходиться без того, из чьих воспоминаний она вышла на свет и вочеловечилась. Я ждал, когда этому научится и Ярослава, материализовавшаяся из моих романтических фантазий. Но – тщетно.

– Когда ты придешь?

Этот вопрос, заданный, как правило, утром и по нескольку раз повторявшийся в смс-сообщениях, выводил из себя. Он означал, что держащаяся в уме вечерняя кружка пива с Базилио или кем-то еще, да и просто желание побродить по городу (я люблю одинокие прогулки, черт побери!) отметались сразу. Теоретически я мог «задержаться на работе», но врать я не умею и не люблю. Когда я вру, меня сразу выдают глаза, голос, руки. Впрочем, обманывать все-таки приходилось, без этого мне было бы просто не выжить.

А вот с Витой Сочиной, с моей первой, я никогда не унижался до лжи. Если я хотел попить пива с Базилио, то так и говорил – пошел, дескать, не жди к ужину. Иногда она ворчала, и тогда я брал ее с собой – Вита была отличной собутыльницей, и Базилио ее за это любил. Вообще, моя первая жена была своим парнем. Она не обладала большим умом, но хорошо понимала: у мужчины, даже женатого, должно оставаться личное пространство. Увлечения, друзья юности. Разумеется, в разумных дозах. Без этого нормальный мужчина начинает чахнуть. Моя вторая жена этого не понимала и не старалась понять. Она текла, как вода, заполняя собой всё пространство моей жизни, вымывая в небытие всё то, что было там прежде. Даже погружаясь в очередную научную монографию, она нет-нет, да и поглядывала на меня, как бы проверяя – на месте ли я. В конце концов, моим любимым местом в нашей квартире стал туалет – только там я мог побыть наедине с собой.

– Неужели же она не понимает? – исступленно вопрошал я во время одной из скайп-исповедей с другом детства Базилио. – Она же чертовски умная, неужели она не видит? Ведь это же элементарная истина, известная каждой бабе: хочешь удержать – отпусти!

«Отпускать меня никуда не надо – только не души так в объятиях», – мысленно умолял я. Но – вотще…

Она догадывалась о моем истинном к ней отношении. И тогда снова начинались «плачи». Во время одного из них я испытал непреодолимое желание схватить жену за горло и сжать его так, чтобы из него не исторгалось более ничего, кроме предсмертного хрипа. Клянусь, я с величайшим трудом поборол этот преступный зуд в руках. Потом опять были знакомые угрызения. Представив себе Ярославу полузадушенной, я испытывал мучительное чувство жалости и стыда. Так-то я собирался отплатить этому человеку за его невинную привязанность ко мне!

Я мечтал о ребенке. Если наряду с материнским в природе существует еще и отцовский инстинкт, то я им наделен. Но после женитьбы мое желание стать отцом было усилено чисто практическими соображениями: рождение ребенка должно было ослабить смертельную хватку Ярославы, отвлечь ее от меня, дать мне передышку. Наивные мечтания? Может быть. Как бы то ни было, возможности убедиться в том, правилен ли был мой расчет, не представилось. За полтора года ничего не произошло. Ярослава ходила по врачам, сдавала анализы. Однажды, придя с работы, я застал ее заплаканной. Ей сказали, что она бесплодна.

Плакала Ярослава долго. Это был не тот пресловутый безмолвный «плач Ярославы», а настоящий, человеческий плач.

– Давай возьмем девочку. Или мальчика – кого захочешь.

Да, она хотела взять ребенка из детского дома или откуда-то еще, где есть маленькие дети, брошенные родителями. Она старательно, но неумело прятала от меня розовые распашонки, чепчики, карликовые сандалики. В тот период моя ненависть к жене на время уступила место самой искренней жалости. Однажды ночью, выпив тайком полстакана виски, я даже пустил слезу, глядя на нее, спящую и несчастную.

Впрочем, такую ли уж несчастную? Глупости! Она была счастлива. Я был ее счастьем. Уверен – появись у нас дети, все равно на первом месте у нее был бы я, ее муж, ее единственный мужчина.

Но черт возьми, своих детей не было. Полюбить же чужого ребенка я бы никогда не смог. К людям, которые воспитывают приемных детей, как своих, я всегда относился с искренним уважением и даже завистью. Допускаю, что со временем привязался бы к приемышу, но – лишь как привязываются к домашним животным.