Гореликова - Нереальная коллекция. Сборник рассказов

– Восемь лет.

– Восемь лет, – задумчиво произнес он. – А ты совсем не изменилась.

– Скажешь тоже! – Лариса всхлипнула. – Смотри, какая старая стала.

– Нет, такая же. Только волосы посветлели. Раньше ты была рыжей. Рыжая Лариска. Лиска-Лариска.

Слезы ручьями катились по щекам, застилали глаза и не давали рассмотреть Юрку.

– Где ты откопал такой пуховик, горе ты мое?

Фигура мужа по-прежнему оставалась неподвижной, но Лариса знала – он растерянно пожимает плечами и смешно хмурит брови.

– Понятия не имею… Оказался откуда-то! А у меня такого точно не было?

– Точно.

– ЧуднО!

Небольшая пауза и вопрос:

– Лор… А когда это случилось? В какое время года?

– Летом. В августе. Было очень жарко, все ходили в майках… А ты не помнишь?

– Нет. Совсем не помню.

Лариса запрокинула голову. Небо опустилось совсем низко и стало еще больше похожим на подушку – старую, скомканную, серую. А снег оттуда сыпался ярко-белый.

– Тебе было очень больно? Ну тогда…

– Совсем не больно. Вот честное слово!

Лариса закусила губу. Перед глазами на тысячную долю секунды мелькнули картины, которые она изгнала из памяти навсегда. Морг. Полумрак в коридорах, а потом яркий свет и… Она смогла опознать Юрку только по остаткам одежды, которая не обгорела. Ее было немного.

– Ну вот, опять разревелась. Ты становишься плаксой, Лорик. Это к старости! Небось, на похоронах рыдала в три ручья?

– Нет, Юр… Не рыдала.

– Вот и умница. Слушай, я ничего этого не помню. Помню только, как мы ели эклеры.

– Господи, какие еще эклеры?

– Шоколадные. Не помню только, где. Там еще столы были стеклянные, зеленые. Где-то около ГУМа.

– А-а, теперь я тоже вспомнила! Но это очень давно было. Кирка был совсем крошечным.

– А сейчас ему сколько?

– Девятнадцать. В институте учится.

– Меня вспоминает?

– Да. Только не говорит об этом. Сразу после… ну, этого… он так переживал, что даже заикаться стал.

– Ну вот! Вас на секунду оставить нельзя. Один заикаться начнет, другая перекрасится в солому и будет поминутно реветь, как белуга.

– Не на секунду, Юра. Прошло восемь лет!

– Восемь, – повторил он. – Восемь… Нет, не помню… Там время какое-то странное. Я никак не могу привыкнуть.

– Я тоже.

– Ты помнишь меня?

Помнишь! Разве можно словами описать ту космическую дыру, которая образовалась в ней, тот черный вакуум, который скрутил жизнь в тугую спираль и унес все? Или рассказать, как она плакала сухими злыми слезами? Извивалась от ярости на пустой кровати, потому что он смог вот так ее оставить.

– Ну ладно, извини. Просто я очень скучаю по тебе, Лорик. А кто такой Мышовец?

Лариса осеклась, точно налетела на преграду. Утренние события оказались отделенными от сейчас на миллиарды лет.

– Мышовец?… Да сволочь одна. С работы. У меня серьезные неприятности, Юрка.

Сказала и почувствовала, что он опять улыбается.

– Все обойдется. Ты сильная, ты справишься.

– Справлюсь, конечно. Только… Только ты вернешься?

Молчание.

Он молчал, а ей хотелось выкрикивать его имя, звать, и сердце сжималось при мысли, что впереди годы без него.

В пустом, лишенном любви мире.

– Ну хотя бы побудь со мной.

– Побуду.

– Долго?

– Пока идет снег.

Она снова запрокинула голову. Тучи спустились так низко, что, казалось, уже лежали у них на головах. Снег валил, не переставая.

Они сидели на разных концах скамейки, окутанные в снежные коконы, но были вместе. Может быть, даже обнимались.

Пелена сделалась такой густой, что скрыла дом, каменную чашу, железный забор и, вообще, весь мир.

– Лорик.

– Юрка.

Холод пробрался к ней под пальто, она вздрогнула.

– Холодно?

– Холодно.

– Обязательно купи Кирке теплую куртку, слышишь?

– Слышу. Куплю.

– И скажи, что это от меня.

– Скажу.

Он смотрит на нее сквозь снежную занавесь и улыбается. Он все время улыбается, а она все время плачет.

– Эх, Лорик, Лорик! Глупая девчонка.

– Оставайся со мной, Юрка, – говорит она.

Нет, не говорит. Умоляет. Просит вернуться – всей душой.

Долгая пауза. И когда она думает, что ответа не будет, он отвечает.

– Я останусь. Останусь, пока идет снег.

А его навалило столько, что Лариса чувствует тяжесть на плечах. Но ведь на плечах – не на сердце?

И вдруг снег начал редеть. Белая пелена – таять, и сквозь нее стал проступать темно-красный кирпичный дом, грузный, как средневековый замок.

– Юра.

Молчание. Кокон на противоположном конце скамейки заколебался, задрожал, как туман, уносимый ветром.

– Юра!

Если ему хватило воли прийти к ней, пусть на несколько мгновений, разве он не сможет сказать ей что-то важное напоследок?

Тучи над ними стали расходиться, и на темном декабрьском небе проступили бледные редкие звезды.

– Юра!

И тут он заговорил с ней в последний раз:

– Лорик.

Бесконечно нежный голос. Звал ее по имени.

– Лорик…

Солнце в зените и жарит безжалостно. Уже спалило небо добела и теперь сжигает землю. Та лопается от жара, трещины змеятся по серым камням, по спрессованной желтой пыли.

Из одной такой трещины вынырнула серая ящерица. Повела туда-сюда треугольной мордой, прижалась брюхом к горячей земле. Для ящериц это рай – знойный и безмолвный.

Вдруг откуда-то с запада донесся гул. Сначала неясный, дрожащий, точно это горы застонали от жара. Ящерица насторожилась, снова повела головой, серые чешуйки на спине переливчато блеснули на солнце.

Звук нарастал, гулял по долине, отражался от горных массивов и возвращался обратно, к пересохшему руслу безымянной реки. Постепенно в нем выделились характерные хлопки винтов. Вертолеты…

Ящерка проворно приподнялась на лапах, вильнула узким телом и растворилась в потрескавшейся земле.

Войны не интересуют ящериц.

Сержант Александр Чекмарев, гранатометчик 66-ой ОМСБр, в\ч пп 93***, стоял на галерее и смотрел вниз, на огромный зал, расчерченный на квадраты тускло блестевшими металлическими линиями.

Приглядевшись, Чекмарев понял: линии – это алюминиевые подлокотники кресел. С высоты он не мог разглядеть отдельных людей, те представлялись громадной массой, плавно перетекающей с место на место и издающей мерный, приглушенный расстоянием гул.

Саша положил руку на перила, погладил холодный и скользкий мрамор.

Плиты под ногами были такими же, белыми и блестящими.

На мгновение стало неловко за свои пыльные берцы, которые попирали этот королевский пол. Эх, да по такому полу да в начищенных ботиночках… да чтоб брюки со стрелкой и летний пиджак небрежно заброшен за плечо. А на его руке чтоб лежала девичья, тонкая, загорелая… и сама девушка была бы легкой и светлолицей. Эх…