Светлана Орловска - Cон

Очень важно научиться правильно различать тона и полутона, чтобы хорошо ориентироваться в жизни и в людях, моя дорогая.

Вихрем проносятся в голове воспоминания. Чувствyю как кружится голова и тело начинает кренить вперед. Bидимо я слишком сильно зажмурила глаза. Резко распахиваю их, чтобы не упасть, и упираюсь взглядом в свое отражение в зеркале.

– Hу вот, все в порядке. Никакие черти в зеркале не пляшут. Есть только я, – говорю вслух, чтобы прогнать тишину, от которой уже звенит в ушах и подкрадывающееся чувство, что я здесь все- таки не одна. Понимание, что это так и есть приходит не сразу.

Не сходятся пазлы между мной и тем как выглядит мое отражение. Я из пижамы еще не вылезала, а отражение одето в элегантное, черное, шелковое платье. Да и волосы той, другой меня, тщательно уложены, в отличие от моих, давно не мытых. Окончательно пронзает несоответствие эмоций на Еe лице и того, что происходит в моей душе. Страх, подступающая паника должны были исказить гримасой это мое чужое лицо. Но лицо той другой, незнакомой мне женщины, выглядит спокойным, с надменно – приподнятым подбородком и застывшими, не мигая, смотрящими прямо на меня xолодными, зелеными глазами. Эти глаза не позволяют мне ни отвернуться, ни убежать, ни даже попробовать сморгнуть видение. Когда она протягивает ко мне руку, земля начинает уходить из- под ног. На тонкой, скользящей ко мне руке, змеиным глазом мерцает любимый бабушкин изумрудный перстень, который она никогда не снимала и в котором я ее похоронила.

Невесомость отрывает меня от земли и несет навстречу изумруду, который увеличивается в размерах так быстро, что вскоре занимает собой все пространство. Я не вижу ничего, кроме этой разрывающей мозг зелени. Глаза режет так, что снова зажмуриваюсь. Сколько я времени в таком состоянии? Не знаю. Никаких звуков или это у меня уши заложило от такого полета? Телом ощущаю под собой опору. Она мягкая и почему-то пахнет свежей землей и какими- то полевыми растениями.

Тело начинает затекать, но я на всякий случай лежу, как настоящий опоссум, ну разве что пену изо рта не пускаю. Стараюсь незаметно, сквозь узкие щелочки глаз рассмотреть, что происходит. Первое, что вижу – это снова сплошной зеленый цвет. Мало того, он мне еще нос и подбородк щекочет.

Ой! – доходит до меня. Это ж я в траву лицом уткнулась, а сама на земле лежу. Ну все ж лучше думаю, чем под землей! Kакое- никакое, а утешение!

Широко открываю глаза, приподнимаюсь над травой, осматриваясь. От великолепия, представшего передо мной, захватывает дух. Я даже забываю, что это не прогулка по собственному желанию. И что сама ситуация требует либо пробуждения от ночного кошмара, либо вмешательства психиатра. Но если это все-таки сон, то красивее сновидения я в жизни своей не видела. Как будто отмеренная огромным циркулем большущая поляна пестрит сочно- зеленой травой с разноцветными вкраплениями ярких полевых цветов. Порхающие над ними бабочки взлетают мини салютами, дублируя в воздухе крыльями всю красоту цветков. Птицы, на окруживших поляну деревьях, напоминают мне рыбок из музея Кусто. С той лишь разницей, что вместо плавников- крылья. Я хочу рассмотреть их поближе. Эти волшебные краски оперений могли бы вдохновить любого дизайнера. Хочется подбежать, но боюсь вспугнуть и поэтому стараюсь сдерживать торопливые шаги. Подхожу уже совсем близко и, еще в кустах, замечаю семейство горящих светлячков. Прелесть какая! Светлячки средь бела дня светятся. Птичка вблизи оказывается еще ярче. Cине – зеле – желтые перья ее хвостика раскладываются на множество оттенков основных цветов. Пока рассматриваю и подсчитываю сколько же тонов в оперении маленькой пичужки, боковым зрением замечаю, что стайка светлячков выстраивается в шесть пропорционально светящихся пар. А после… Происходит то, во что я отказываюсь верить. Kусты оживают, на моих глазах преобразовываясь в стаю животных. Так обрадовавшие меня вначале светлячки, оказываются горящими глазами на шести оскалившихся мордах гиен. Сосредоточившись на мне, они застывают в позе, готовой к прыжку.

Я в ужасе инстинктивно делаю шаг назад и, не удержав равновесия, падаю. Это служит сигналом к действию самого крупного из них – он без промедления кидается на меня, метя в шею. Я лишь успеваю заметить желтизну оскаленных клыков, да на верхней ветке дерева облюбованную мной птичку, из глазной орбиты которой на меня смотрит зияющая пустота.

Страх моментально замораживает душу, заставляя тело безвольной массой покорно ждать своего конца. Как в замедленном кино смотрю прямо в пасть нависающего надо мной чудовища. На мгновение вспыхивает темнота- словно экран кино погас. Но уже в следующую секунду я понимаю, что это огромная черная масса молнией вклинилась между гиеной и мной. Cеро – черным комом они катятся по траве, рыча и брызгая кровавой пеной. Потом черная масса отслаивается, оказываясь сверху. Это крупная, взрослая волчица. По ее сильному телу волнами мышц расходится напряжение, пока она держит мертвой хваткой горло противника. Развязка битвы так же стремительна, как и начало.

Я слышу отчаянный хрип, беспомощно скатывающийся в недра груди умирающего в конвульсиях животного. Дождавшись пока последняя судорога стихнет, волчица оставляет труп и занимает позицию между мной и оставшимися пятью гиенами. Они пока не атакуют, но и уходить похоже не собираются. Удерживая их в поле внимания, волчица смотрит на меня своим пронзительно зеленым глазом, в доли секунды включая у меня в голове все ту же сигнальную лампочку. Беги! Спасайся! И дежавю уже управляет моим телом с той лишь разницей, что нет знакомых ступенек и спасительной дермантиновой двери. Убегая, слышу за спиной рык, хрипы и звук рвущейся плоти. Но вскоре все это вытесняет стук сердца в ушах. Я во всю прыть мчусь к противоположному краю поляны и, разрезая собой кусты, скрываюсь за широкими деревьями.

Не помню сколько времени я так бежала. Потом еще долго иду быстрым шагом, насколько позволяют мне мои измученные ноги. Страшно хочется пить. Язык пересох от жажды. Я уже ни о чем не могу думать, кроме воды. На счастье, замечаю родничок, спрятанный между двумя большими валунами. Припав к нему пересушенными губами, жадно вбираю чистейшую, ледяную влагу. Напившись вдоволь, зачерпываю воду ладошками и ополаскиваю лицо. Становится легче, но щеки все еще продолжают гореть. Я устраиваюсь в густой тени, полулежа под валунами, прикладывая пылающее лицо к приятной прохладе мха. Ни о чем не хочется думать и ничего анализировать в этот момент. Клонит в сон…

Пробуждаюсь от очень слабого звука людских голосов, долетающего со стороны севера. Я поспешно умываю лицо и отправляюсь в ту сторону. Пройдя метров сто, останавливаюсь и прислушиваюсь. Ничего не слышно. Неужели показалось? Я уже готова расплакаться, когда легкий ветерок сменив свое направление с севера на юг, снова приносит мне надежду. Bскоре я все отчетливей слышу спасительные голоса и, в конце концов, выхожу из чащи леса, попадая в небольшую деревню, жители которой собрались в ее центре, плотным кольцом обступив высокий деревянный столб. Видя только его верхушку из-за спин людей, я начинаю пробираться ближе к нему, чтобы понять, что собрало здесь всю деревню. Мое любопытство подстегивают периодические крики одобрения и улюлюканья, расходящиеся в толпе, как волны от брошенного в воду камня. Кое-как втиснувшись между стоявшими в первом ряду седовласым мужчиной и женщиной, державшей младенца на руках, я наконец-то вижу, что здесь происходит. Представшая картина на мгновение лишает меня дара речи. Глаза отказываются верить в происходящее. Я понимаю что большой столб – это столб позора, к основанию которого привязана маленькая, худенькая, босая девочка, лет восьми – максимум десяти. На ней легкое платьице неопределенного цвета, сильно испачканное, с болтающимся на ветру куском оторванного, почти кукольного рукавчика. В первый момент я пытаюсь объяснить себе, что это просто элемент какого-то праздничного ритуала. Что это все не всерьез. Поворачиваюсь к толпе, пытаясь в лицах найти тому подтверждение. И наталкиваюсь на то, что ужасает, что не укладывается в голове. Я как будто попала в толпу, где вместо лиц – маски на честь хэллоуина. Искаженные ненавистью, злобой, они изрыгивают слова проклятий, оскорблений, требуя все большего и большего наказания для их маленькой жертвы. Только изредка гримаса злобы сменяется чувством удовлетворения на их лицах. После того, как очередной ребенок – доброволец из толпы, громко подстрекаемый взрослыми, плюет в девочку или отвешивает ей пощечину. Oна покорно принимает наказание. Белокурая головка с длинными, спутанными волосами низко опущена. Я не вижу ее лица. Вижу только как беззащитное, хрупкое тельце бьет сильный озноб. Меня тоже пробирает дрожь. Я все еще надеюсь встретить в толпе хоть одно человеческое лицо. Не может быть, чтобы не было никого, кто испытывал бы сострадание к ребенку. Смотрю на лицо рядом стоящей женщины, которая держит младенца. Периодически она опускает глаза на малыша. На лице появляется нежность к этому своему, родному комочку. Полюбовавшись на свое чадо, она снова смотрит на девочку. Мне трудно в это поверить, но я вижу, что для нее это всего лишь зрелище и, чем сильней она прижимает к груди своего ребенка, тем хладнокровней готова линчевать чужого.