Сергей Могилевцев - Лобное Место

– И тебя бы в первую очередь, ведьма! – зловеще схватился за клинок Кармадон.

– Руки коротки! – показала зубы Лючия. – Скорее бабушку свою отправишь туда, чем меня!

– Стоп, стоп! – захлопал в ладоши вельможа. – Избавьте меня от своих препирательств. Итак, решено: поэта отправляем странствовать в Палестину; не сразу, разумеется, сначала пусть поучаствует в представлении; кстати, он ведь где-то рядом живет?

– Прекрасная квартирка в ближайшей высотке, – с радостью проинформировал Лепорелло. – Досталась в наследство от покойной тетки три года назад. Четырнадцатый этаж, правда, и лифт весь исписан подростками, но что же касается видов, открываемых из окна, то они, милорд, ничем не уступят итальянским шестнадцатого столетия. Сплошные пруды и заброшенные каналы, прямо как на картине у Леонардо, той самой, где вы позируете в роли женщины.

– В роли Моны Лизы, – услужливо уточнила Лючия.

– А, этот гениальный художник? – усмехнулся чему-то вельможа. – Он действительно изобразил меня в роли женщины с той странной улыбкой, которой я соблазнил Еву в райском саду. Дремучие люди до сих пор спорят по поводу этой улыбки, не понимая суть ее тайной прелести.

– Не только спорят, но даже и тиражируют ее миллионными экземплярами.

– Это их дело, – равнодушно ответил вельможа. – Мне, впрочем, больше нравится мужское обличье и тот наряд, который на мне одет.

– Разумеется, милорд, – весело защебетала Лючия. – Мы ведь только что с Венецианского карнавала. Подумать только, какая экзотика: шестнадцатый век, и все до единого веруют в Бога и в вас!

– В меня, Лючия, верят не так, как в Бога. В меня верят, как в Его вечного антипода, и это меня, разумеется, огорчает. Впрочем, ближе к делу. Итак, с поэтом, кажется, все решено, и с его квартирой, раз вы ее одобряете, тоже. Сколько там, кстати, метров?

– Двенадцать, – сконфуженно сказал Лепорелло, – и совсем небольшая кухня, но я, милорд, предлагаю уплотнить соседей на этаже. Пусть временно переедут в другое место.

– Идея неплохая, прохвост, – с усмешкой сказал тот, кого называли милордом, – и я ее одобряю. Итак, не будем терять времени, и начнем праздник Иванова Дня. Гаспар, почему нет костра?

– Сию минуту, милорд! – звонко ответил златокудрый мальчик, и, взяв в руку большой, изогнутый, неизвестно откуда появившийся лук, вытащил из-за спины длинную золотую стрелу, и со свистом пустил ее в черное московское небо. В небе послышался крик, и тотчас на землю перед компанией упал пронзенный стрелой черный ворон, который, вспыхнув ярким слепящим светом, вмиг превратился в добрый костер, сложенный из больших дубовых поленьев. Вся компания уселась перед ним на высокие черные стулья, покрытые дорогой резьбой, и стала греть озябшие руки. Праздник Иванова Дня начался.

Местность вокруг странным образом стала преображаться. Вдобавок к уже цветущим водяным лилиям распускались новые, вытягиваясь прямо из воды к бледному свету Луны. Слышался шорох растущих побегов мака, паслена и головолома. Целые поляны белены появлялись то тут, то там, одурманивая людей резким пьянящим запахом. Из земли показывались головки подсолнуха, и, быстро вытягиваясь к небу, покачивались уже на слабом ветру, наклоняя свои тяжелые, наполненные семечками чаши вслед движению ночного светила. Вдоль дорожек и тропинок расцвел цветок иван-да-марьи, и две его головки – желтая и синяя, – соединялись друг с другом в страстном объятии, как брат и сестра, объятые внезапной преступной страстью. Целые хороводы болотных лягушек принялись исполнять невероятные концерты, заглушая своей навязчивой музыкой остальные звуки большого города. То тут, то там, с прудов взвивались к небу караваны уток, и, в испуге, улетали куда-то прочь, а на их место, на купы стоящих у воды деревьев, опускались черные стаи воронов. Мертвенный свет Луны заливал все вокруг, высвечивая местность до малейшей травинки, и сквозь его непрерывный мертвый поток не видно было ни огней стоящих поодаль высоток, ни обычного сияния ночного московского неба, сквозь которое не видно ночных звезд. И, наконец, где-то в дальнем углу прудов, за громадными трехсотлетними дубами, за купами деревьев, рядом с остовом старого полусгнившего дерева, облепленного белыми ядовитыми грибами, в зарослях дремучей травы, распустился красным огнем цветок папоротника.

– Свершилось! – вскричал страшным голосом тот, кого называли милордом. – Продолжим комедию. Дайте ему в руки нож, и пусть он сделает то, что должен сделать.

Лючия, сидевшая до этого на стуле возле костра, подскочила вдруг к Ивану, который так и продолжал сидеть на траве, находясь в некоем трансе от нереальности всего происходящего, и вложила ему в руку нож.

– Иди, и убей ее, – зловеще шепнула она ему в ухо.

– Кого? – удивился Иван.

– Ее, свою злодейку-сестру, которая соблазнила тебя, – жарко зашептала Лючия.

– У меня нет сестры, – слабым голосом ответил Иван, – и меня никто не соблазнял.

– Есть, миленький, есть, – гладила его по голове Лючия и жарко шептала в ухо слова, которые раскаленным железом врезались ему в мозг, подчиняя своей страшной воле, – есть, у каждого человека есть сестра, но иногда он об этом не знает. Убей ее, Иванушка, убей эту змею и разыщи цветок папоротника. Если разыщешь, то станешь поэтом, которого еще не видали в Москве.

– Это правда, – встрепенулся Иван, – я стану знаменитым поэтом?

– Еще как правда, – жарко и льстиво ласкалась к нему Лючия. – Таким знаменитым, что будешь сидеть на своем этаже, словно в башне из слоновой кости, и писать стихи о Прекрасной Даме. Таким знаменитым, что даже дух у тебя захватит от этой знаменитости. Ну иди же, иди, – легонько подталкивала она его в спину, – и сделай то, что ты должен сделать. Убей ее, и отыщи цветок папоротника. А не сделаешь этого, не быть тебе, Иванушка, знаменитым.

– Хорошо, я сделаю это, – страшно закричал Иван, поднимаясь с травы, и, схватив нож, решительно бросился вон от костра.

Вокруг горело много огней. Сотни людей, обезумев от вина и жары, скинув с себя почти всю одежду, бегали среди цветов по высокой траве, сидели кучками у огня, прыгали через костры и от избытка чувств пели всяк на свой лад. Иван, зажав в руке нож, шел через траву с решимостью человека, обязанного совершить некий подвиг. Он уже забыл, что это будет за подвиг, но точно знал, что обязательно его совершит. Перед ним в свете костров на миг показывались веселые и потные лица, он перешагивал через тлеющие уголья, задевал плечом каких-то людей, и многие, увидев в его руке нож, с криками шарахались в сторону. Кое-где у костров жгли соломенные чучела, одетые в женские платья, и Иван понял, что это жгут ее, соблазнительницу и развратительницу, называвшуюся его сестрой. Он мучительно старался вспомнить, как же зовут его сестру, и вдруг сообразил, что ее зовут Марьей. И в ту же секунду он увидел саму Марью: обнаженную, совсем молоденькую, необыкновенно красивую, с распущенными волосами, змеившимися по ее плечам и груди и с венком белых лилий, одетым на голову.