Алексей Смирнов - Пешком и проездом. Петербургские хроники

Никто не посочувствовал Одиссею. Его Телемака растоптали «быки», а Пенелопа послала звездного волка в собственную рифму.

Я видел, как он лежал на проезжей части, слегка задетый современной, непривычного для него вида, машиной. Он томно ворочался и хрипло пел про Зеленые Холмы Земли.

– Хрен его знает, откуда он тут взялся, – раздраженно приговаривал водитель машины. – Эй, мужик! Тебе плохо, мужик?

Как ему объяснишь? И плохо, и сладко, потому что – Земля.

…на улице я повстречался с одной бабулей.

Грузная, обремененная сумкой, она дошла до поребрика (дело было возле помойки, так что язык не поворачивается произнести «бордюр»), притормозила. Осторожно переступая, она свела брови, обратила ко мне пустые глаза и озабоченно-сосредоточенно сообщила:

– Потихонечку…

И я вот все думаю: что в этом самом «потихонечку» было? Какое послание? Почему ей захотелось поставить меня в известность о своем потихоночном перемещении в пространстве?

Может быть, она по привычке напоминает себе вслух о собственном существовании, подтверждает его и радуется удачливости своего бытия.

Может быть, она бессознательно вампирит, используя меня в качестве фотоэлемента и желая хоть на миг закрепиться в стороннем отображении. Похищает крупицу внимания.

Так и живет в отражениях заднего плана.

А со мной вообще повезло. Обратилась, сама того не зная, прямиком в ателье по пошиву виртуальных распашонок.

В моем дворе успешно продолжается сооружение Центра Танатотерапии.

Идут отделочные работы.

Завлекательную табличку сняли и переместили в предбанник, за первую дверь.

Мне, должно быть, повезло наблюдать и самого хозяина: доктора Танатоса. Это был восточный человек, похожий на гориллу, слегка и без любви ухоженную. Одетый в песочный костюм с металлическим блеском, засунувши руки в карманы, он молча стоял и смотрел в глаза другому существу, на вид – урожденному в Южной Азии. Существо, украшенное вязаной шапочкой, сидело в дверях, на корточках, ничего не делало, улыбалось и тоже смотрело в глаза доктору Танатосу.

Хозяин гипнотизировал его, словно удав. Отрабатывал навык и готовился к приему.

Центр Танатотерапии, еще не открывшись, постепенно распространяет свое влияние на всю округу.

В магазине, что неподалеку, работают и хозяйствуют мрачные соплеменники Директора. В конфетном отделе – типа Вэнэра, в колбасном – типа Гурген.

Продали мне колбасу под названием «Ностальгия По Молочной».

Что нужно добавить в колбасу, чтобы птицы и звери шли от нее прочь развратной походкой?

Похоже, что этот Центр будет пользоваться бешеной популярностью, потому что его открытия ждут не дождутся и усердно готовят себя в клиенты. Об свежевыкрашенную стенку уже расколошматили не только шампанское, но и многое еще. Кое-что не разбилось, лежит целое.

Шесть баночек из-под боярышника, которые катком не раздавишь, выстроились в чинный ряд. Видимо, непроизвольно случился предсмертный пир.

У нас водились коммунальные соседи по фамилии Кудряшовы. Маменька Марья Васильевна и ее дочка Наташа, на большого любителя. Марья Васильевна была деревенских корней, не умела читать и работала сторожем в «яслив», будучи естественным клоном бабуси из фильма про операцию Ы. Вспоминала свою молодость, как ехала на телеге:

– А парень-то мне говорит: ты штаны надела? А я ему: нет. Вдруг он мне: а не боишься, что надует? А что я понимаю, еду дальше. Чего он такое говорит, думаю.

Это она потом пересказывала докторские речи, про которые у меня уже где-то было: «У тебе, кудряшова, вся перепенка хрящой затянувши».

А у Наташи, когда подросла, образовались кавалеры. Один любил ее деструктивной любовью, опасной для жизни имущества. Она уже давно посоветовала ему вернуться на переделку в материнское лоно, а на двери так и хранился отпечаток его пролетарской пяты. Он бил пятой, но дверь отворялась наружу. Прошло много лет, а отпечаток все был.

Марья Васильевне наливала Наташе перед обедом рюмочку для аппетиту. Это не прошло бесследно, и Наташа стала из Кудряшовой – Редькиной, привела домой мужа-сережу. Я был свидетелем их помолвки.

Наташа, обогащенная семимесячным животом, сидела на лестничном подоконнике. Глаза ее сузились в блаженные щелочки. Жених стоял на коленях, упершись лбом в лоно, так как подозревал, что ему туда тоже нужно, на переделку, но лоно уже было занято постояльцем – столь же несовершенным, как выяснилось потом. Все надо переделывать вовремя. По лестнице плыл предсвадебный сиреневый туман, в котором угадывалась летучая версия Агдама.

О содержании объяснения я догадался позднее. Он, сволочь, сделал ей предложение, от которого она не смогла отказаться. Годом позже она заволокла его в ванну, пустила холодную струю, сунула под струю его голову. Из наташиного рта вырывался свист пополам с цитоплазмой:

– А говорил, что вместе пиво пить будем! вместе!…

– Не надо шею, – горестно мычал Сережа Редькин.

Еще Наташа готовила пищу. Тарелка с какими-то овощами в муке простояла на кухонном подоконнике месяц, наполнила кухню миазмами, и у моей маменьки лопнуло терпение.

Она смахнула тарелку с овощами и мукой на пол.

Потом принесла наташиного кота Джерри и потыкала егойными лапами в муку, как будто это он разбил и наследил. Для достоверности она походила джерриными мучными лапами и по своему столу.

Наташа пришла, увидела и восклицала в итоге: «Ах, Джерри! Ах, шалун!»

Потом она пафосно взрыкивала: «Джерри! Мы с тобой одной кров и – ты и я!…»

Ее народившемуся младенцу бабушка Марья Васильевна самолично распрямляла гнутые ручки и ножки под песню «Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй». Она знала, о чем поет, ибо в народных песнях – великая мудрость. Коля потом, благодарный бабушке за инвалидность, сидел бы дома послушным мальчиком и действительно не гулял. Но моя маменька, проходя мимо, успела вмешаться и остановить бабушку, о чем потом сильно жалела.

Потому что Коля вырос в молодого человека по кличке Фарш. И несколько раз ограбил мою маменьку. На пару с братом, который тоже не очень удался, потому что созрел в сортире, когда его мама спала там, набираясь сил для отхождения плодово-ягодных вод.

Потом братья привели в квартиру всю окрестную наркомафию, и пришлось уезжать. Раскаиваясь и терзаясь сохранностью ножек. Были, конечно, и другие причины с ними расстаться. Я ведь тоже был не подарок. И простейшие, когда им приходилось оправдываться и огрызаться, указывали моей маменьке на сложнейшее, то есть на меня и на мои художества. Это была недопустимая ситуация. Мне, может быть, тоже следовало выпрямить ручки и ножки. Но у меня бабушка работала педиатром, исключено.