Алексей Смирнов - Пешком и проездом. Петербургские хроники

И еще мне не понравился оркестр: молодые люди, занявшие ложу, которая ближе к сцене. Судя по всему, это был маленький церковный хор, подрядившийся играть музыку ртом. Они подражали разным звукам, в том числе физиологическим, и плавно переходили на «пум-бам-пам, пум-бам-пам». Эта кишечно-полостная музыка вызвала недоумение даже у публики. Плохой спектакль. Хотя говорят, что он есть признак возрождения Александринки. Вполне возможно. Больные, когда из комы выходят, тоже, бывает, несут черт-те что, даже нецензурное.

Да и совокупное лицо театральной публики постепенно меняется.

Мой родственник, например, с которым я туда сходил, явился с длинным шрамом через весь лоб: ударился в новогоднюю дверь. Но шрам был вполне благороден. Во всяком случае, не скажешь, что это фонарь или там асфальтовая болезнь. Зато о зрителе, обернувшемся к нам с переднего ряда, можно было сказать именно это. Алый белок глазного яблока а-ля джонатан. Предгрозовое кожное окружение: синее с желтым. Навел этот глаз на окрестных дам, за неимением лорнета. Не пришла ли, часом, графиня N., которая приложила ручку?

Я вышел из дома в ночь за диетическим яйцом. Из почтового ящика торчала предвыборная газета с большим заголовком: «Приказано убрать».

Едва я прошел шагов двадцать, загремели очереди. Это были не простые петарды-хлопушки, это была настоящая канонада. Сильно напоминало автоматный расстрел иномарки.

Последствия такого расстрела я уже видел году в 92-м, возле метро.

Я присел и заметался, решая, куда бежать, чтобы не схватить пулю. Кружным путем выскочил на проспект, где сверкали вспышки.

В небе распускались цветы. Толпился и улыбался народ. Оказалось, что это просто местный, средней руки салют в мою честь.

В петербургском дельфинарии выступили морская львица Варя, четыре дельфина с простыми русскими именами и белый кит Михей.

Животные, как я и думал, были на высоте.

Но и само представление запомнилось.

Начали с предупреждения: дельфины не рыба. Потом прочли маленькую лекцию голосом середины прошлого века. Я снова с удовольствием узнал, что у нас с дельфинами разные мозги. Мы засыпаем и не контролируем себя, или наоборот: не контролируем себя и засыпаем. И спим в любом случае совершенно распущенно. А дельфины себя всегда контролируют и никогда не засыпают окончательно.

В конце лекции по рядам пошел торговец воздушными шариками по восемьдесят рублей: дельфинам на овес, разумеется.

Потом объявили львицу Варю. Несчастная звериная стихия уже давно ревела за кулисами, не кормленная весь день, и была готова исполнить все, что от нее потребуют. Что и потребовали. Что и исполнила на-ура.

С дельфинами вышло вот что: не вполне натуральным голосом ведущая объявила, что они, оказываются, умеют рисовать. Беднягам сунули в рот кисточки с разными красками, и те поочередно создали полотно. Я, между прочим, встречал такое и в людском исполнении: деталей не разобрал, далеко было, но что-то там присутствовало от импрессионизма, однако не без кубизма. А дальше ведущая объявила аукцион: кто хочет эту картину получить, пусть называет цену. При стартовой в пятьдесят рублей. И картина ушла за четыре тысячи – на овес, конечно.

– Ну-ка, поблагодарим наших артистов!

Но по-настоящему благодарны были истинные артисты, скромно и неприметно дрессировавшие художников рыбой. Ведущая проговорилась: в сутки дельфин съедает десять кило рыбы, потому что сам не рыба, так вот за все представление им явно не дали десяти килограммов. Я понимаю, что сразу нельзя, но там и кило не было.

Картину выиграла женщина Таня с двумя сыновьями, которые громко сказали, что их зовут Джи-Пи и Микки.

Чтобы окончательно пустить молодых людей по миру, им подарили конверт с приглашением на презентацию круиза (подробности внутри, сказали). Маме, женщине взрослой, конечно, положено знать эти подробности и в конверт не заглядывать.

Я хотел на прощание погладить кита Михея, но как-то не сложилось. Мне просить не захотелось, я заглянул ведущей в глаза и решил не просить ни о чем.

Где познакомиться с запретными явлениями жизни, когда ты еще слишком мал, чтобы пойти и протянуть руку для ответного пожатия?

Мы знакомились с ними на Большом Стадионе, который пролегал между моим прежним домом и детским садиком, куда я ходил.

Вообще, стадион был спортивный, и там иногда наблюдался спорт. Но ближе к вечеру, в тенях и кустах, прилегавших к изуродованной ограде нашего садика; в те часы, когда трудовой будень уже заканчивался, а мамы и папы еще не приходили за нами, на стадионе наблюдалось другое, сугубо локальное мероприятие в структуре малой спартакиады одного народа. Ну, двух или трех максимум. В этих кустах, близ нашего детского садика, собирались толпы черных мужчин с коричневыми лицами. Они о чем-то тихо, но как-то взлаивающе, беседовали и пили из бутылок напиток, напоминавший по цвету их лица, но – в просветленной версии. Нас не трогали и нас не замечали. Некоторые эти мужчины лежали, слабо перекатываясь под ногами других мужчин; все это освещалось садившимся солнцем и запрещало недоступную траву, к которой никак нельзя было подобраться: во-первых, из-за питонов, а во-вторых, из-за ограды.

Мы часто играли в шпионов: рассматривали в щели забора улицу и говорили: вон тот дядька, в синем плаще и берете – он точно шпион. Нет, возражали другие, шпион идет следом, а этот – наш разведчик. Мы много такого кино смотрели. Но этих, за оградкой, взрослых, мы никогда не подозревали в шпионаже, потому что они занимались уже совершенно непостижимым для нас, космическим взрослым делом. Нам было непонятно, чем они заняты и почему там. Мы украдкой ловили их запахи, и они неприятно кружили нам головы.

И эта сцена повторялась изо дня в день; у отдыхающих образовался там гад-парк, маленький земляной клуб, где разворачивались однообразные, но обязательные к исполнению ритуалы.

Так мы знакомились со спиртным. На том же Большом Стадионе мы познакомились с женским естеством. Женское естество обеспечивал коллектив прядильно-ниточного комбината имени Кирова, который приходил туда загорать. Мы уже подросли; таинственные обряды причерненных мужиков давно были нами разгаданы, и нас волновали другие тайны. Мы уже были школьниками; двенадцати-четырнадцати лет мы как бы ненароком пробегали по Большому Стадиону, пересекали его будто бы по делу, а дело было одно: быстро повернуть голову и посмотреть: не приподнялся ли кто, не поправляет ли под собой полотенце. Многие, разумеется, так и делали, сочувствуя нашему гормональному интересу.

И это было знакомством с табу под нумером два. Энциклопедии с анекдотами не шли ни в какое сравнение с натуральным опытом.