Алексей Смирнов - Пешком и проездом. Петербургские хроники

Это не более, чем путевое наблюдение; я хотел сказать совсем о другом, вне связи с Дарвином и рыболовством. Получасом позже я осмотрел новую статую Петра, что на Большом Сампсониевском проспекте.

Петр был ничего себе мужчина; с меня примерно ростом – по обманчивому закону перспективы. То есть «ничего» для человека, но для памятника маловат. Получается, что Петр стоит еще в своей Юности, а не в Итоге Славных Дел. К тому же в монументе плохо отражены хромосомные нарушения Петра, в которых того заподозрила наша кафедра биологии.

Вид со спины немного огорчил: уж больно там оттопыриваются широкие, до промежности достающие, ботфорты. Они являют пустоты, и кажется, будто Петр снимает или теряет штаны, а то и вовсе с ним сзади происходит нечто досадное для правителя. И это не очень вяжется с его петушиной грудью-колесом; вообще, мне показалось, что создатель, ваяя Петра, слишком часто звал его про себя «петя, петя».

Но в целом скульптура не противоречила моим представлениям о красоте памятников, ибо этих представлений у меня отродясь не существовало, а потому и сказать мне больше нечего.

Мне не нужно путешествовать, я и не люблю, мне хватает дворовых впечатлений.

Например, у нас на суку висит автомобильная покрышка. Забросить ее на такую высоту невозможно ни с земли, ни с балкона. Совершенно бесперспективное серсо. Надо подогнать какую-нибудь машину с люлькой или приставить очень длинную лестницу, обыкновенной стремянки будет мало. Я даже нарочно становился под этот сук и прикидывал расстояние. Почему она там? Как? Кто?

Тайна.

Или был еще случай, когда прямо под моим окном, довольно прохладным августовским вечером, сидела голая женщина. Я, наверно, уже написал об этом в прошлом году, но в этом она еще не приходила.

Сидела часа четыре, беседовала с молодым одетым человеком, который расположился напротив. Он ее руками не трогал, ничего такого, только разговаривал.

Мне было интересно не только потому, что она там расселась голая, но и потому, что стало холодно, ночь наступила, дети почти все ушли домой, а она все сидела.

Я еще бросал вниз окурки и боялся в нее попасть и попортить немного. Недотрога, небось.

Какая-то усталость в разных членах, и все же – дата.

Двенадцать лет назад в нашей стране случилось очередное ГКЧП.

Я думал – стыдно ли рассказывать о тех днях, или нет?

Решил, что нормально.

Давайте сначала восстановим обстановку. Человек, который все свои двадцать с небольшим лет подозревал, что нечто не так, но не имевший источников информации, вполне мог рехнуться от одного Шаламова, не считая других публикаций. Именно таким человеком я и был, мне тогда было двадцать семь лет. Поэтому не стоит удивляться тому, что я, услышав по радио разные приятные вещи, заболел острой паранойей. Машина защитного цвета, ехавшая где-то в отдалении, по своим делам, возбуждала во мне мысли о колоколе, который звонит по мне – ведь я же, как-никак, Солженицына и Булгакова перепечатывал на машинке!

Машина проезжала мимо, и я с облегчением вздыхал: еще не войска.

Ближе к вечеру обстановка накалилась.

Я, уже осатаневший от любви к советской власти, решил идти на баррикады.

Я всерьез думал, не взять ли с собой топор, но домашние отговорили меня.

В голове мешались события прошедшего дня: демонстрация, митинг, собчак, карикатурная корова-ГКЧП, ненавистные в будущем казаки (якобы), которые проскакали по Невскому верхом с развевающимися трехцветными флагами, им аплодировали, им хотели дать, их хотели напоить, но нечем было – факт, уже достаточный для революции.

Чем была прекрасна эта сомнительная революция? Я всех любил.

Я прибыл на Исаакиевскую площадь около двух часов ночи. Там уже ходил один нынешний ЖЖужер, я не буду его называть, потому что не знаю, понравится ли ему это. Он готовил коктейль Молотова из бутылки, жидкости и тряпки.

Перевернули компрессор. Я, как сущностный пролетарий, выковырял из Исаакиевской площади булыжник в качестве оружия на все времена.

Сверкали софиты, зачитывались манифесты.

ГКЧП, устрашившись отступило, и стало Щастье.

Я был юн. Юн, юн, юн, юн, юн.

Думал я, думал, и решил исправиться.

В моих записях слишком много негатива, какое-то брюзжание, просто паскудство.

Нельзя так.

И вот я переменился в положительную сторону.

Не так давно я расписывал наш парк, в котором, по моему мнению, все совершенно безнадежно по путинским временам. Тишь, гладь, дорожки, указатели.

И я ошибся.

Там выстроили умопомрачительный детский городок. Пошли с дочкой – она с ума там сошла.

Я сидел на скамеечке, мирно курил и радовался.

Честное слово, классный городок. Мне очень понравился.

Но: есть капля дегтя. Есть она.

Слева от меня сели мамы. Я уважаю эту категорию людей – совсем недавно моя жена такой же мамой была. Они лопались жвачкой. Пусть.

Но справа!

В нашем парке, как и во всяком порядочном парке, есть бездомные собаки.

И вот я гляжу, в обществе мам слева появляется одна собака, помоечный бобик. Спит.

Потом вторая.

Потом третья.

Я не верю своим глазам – через десять минут все общество мам оказывается окруженным бездомными псами. Они не лают, не заглядывают заискивающе в глаза, они просто спят.

А потом одна мама достает и начинает есть зубную пасту.

Жена дает в школе какие-то странные уроки. В учебнике французского, например, есть задание: представить, будто ангел Рафаэля прилетел в Санкт-Петербург и написал дневник о своих впечатлениях.

Один – далеко не ангел, но с пятеркой по литературе – написал. Сперва, как и велели, по-французски; потом, когда ему вставили по самые помидоры, переписал те же мысли по-русски и не понимает, к чему претензии.

Ангел прилетел в отель, съел там супчик (sic!), испытал отвращение по поводу отсутствия соли в солонке, но присутствия ее в перечнице, отверстия которой были настолько забиты грязью, что ангел представил сотни рук, хватавших эту перечницу, и так далее. Вообще, в Санкт-Петербурге ангела поразило «смешение стилей и грязи». Но больше всего его потрясла Нева. Ангел ощутил, что в каждом горожанине есть своя маленькая частица Невы.

Близ Обводного канала стоит одноэтажный сортир. Его построили со сталинским размахом, с элементами – от рифмы никуда не деться – ампира. Но строение уже много лет как забросили и заколотили за естественной ненадобностью.

Я давно говорил, проезжая мимо: сделают Бар. И сделали. Да как назвали – «Рим»! Я уже писал о старом Риме и его обитателях. Но теперь, при взгляде на бедненькие среди слоновых колонн, бесполезно веселящиеся гирлянды, от вероятных посетителей становится зябко. Прежняя аура здания не изменилась ничуть. И лепка нависает, как встарь, покрывая и благословляя стыдное дело.