Дмитрий Сафонов - Библиотека

Она собиралась поступать в университет. На филологический. Что ж, удачи тебе, Майя!

Пинт взъерошил волосы и тихонько пошел на кухню, чтобы поставить чайник. От множества выкуренных сигарет было горько во рту и щипало язык.

В шесть утра еще одна заядлая курильщица, математическая дива Марина Дроздова, надела спортивный костюм и кроссовки и вышла на пробежку. Она думала, что регулярные физические упражнения помогут ей преодолеть пагубное влечение к табаку.

В общежитие она не вернулась. И, если бы в шесть часов восемнадцать минут утра Оскар Пинт открыл тетрадь, он бы увидел, как "двойка" постепенно превращается в "тройку". Но все равно бы ничего не понял.

Юля проснулась в тот момент, когда высокий ординатор, стоя посередине пустой столовой со спущенными белыми форменными штанами, протянул к ней руку и прохрипел:

– Отдай часы! Они мои!

Юля очень удивилась. Она пыталась застегнуть лифчик, но сделать это, не снимая такую же белую форменную рубашку, было нелегко. Они всегда должны были оставаться на посту – вот в чем дело. Они всегда дежурили вместе, и так ни разу и не разделись до конца.

Юля бросилась к двери, но, как это бывает во сне, двигалась очень медленно, словно плыла в густом апельсиновом киселе. На пути возникло ведро с грязной половой тряпкой – в обязанности сестры входило мыть полы в столовой: должность санитарки хоть и была предусмотрена по штату, но ее занимал кто-то из детей начальников, которому нужно было "положить" трудовую книжку; поэтому столовую по ночам мыли дежурные сестры. А какие могут быть возражения: не хочешь – увольняйся!

Ведро с ужасающей быстротой увеличивалось в размерах. Юля пробовала его обойти, но ведро, словно живое существо, послушное воле высокого ординатора, преградило ей путь.

– Отдай часы! – услышала она хрипение за спиной.

Хрипение приближалось, становилось все громче и громче; постепенно оно перешло в громовой раскатистый храп. Юля вздрогнула и… проснулась.

Она села на кровати. Храп доносился со стороны двери. Простецкий, очень громкий и незатейливый: без всяких свистов и придыханий.

Он начинался как-то исподволь, почти нежным "пиано", затем неуклонно нарастал, будто повинуясь "крещендо", записанному в невидимых нотах, достигал "фортиссимо" и далее следовало расслабленное, убаюкивающее "диминуэндо".

Присмотревшись, Юля увидела, что громкость храпа нарастает одновременно с колыханиями массивного Ксюшиного тела, укрытого с головой легким летним одеялом.

"Фу! Хорошо еще не пердит!" – подумала Юля, однако раздавшийся вслед за этим короткий отрывистый звук заставил ее усомниться в правоте своего предположения. Юля сделала вид, что не заметила.

Вообще-то, это было ее коньком. Находить слова утешения для других и, главным образом, для себя.

"Хорошо еще, что не трое", – думала она, пытаясь прокормить двух младших братьев на свою нищенскую сестринскую зарплату.

"Хорошо еще, что не зарезала меня во сне", – думала она, обнаружив, что мать нашла спрятанную заначку и вытащила последние деньги.

"Хорошо, что он так рано умер", – думала она, вспоминая пьяные побоища с матерью, которые устраивал отец.

В общем, все было хорошо. Можно было оправдать и Ксюшин храп, хотя она ее в последний момент подвела. "Хорошо… Хорошо… Черт! Да что же в ней хорошего?" – возмущенно подумала Юля, откидывая одеяло.

"Если уж проснулась, надо вставать. Впереди полно дел", – этому принципу она не изменяла даже в общаге, хотя и могла бы поваляться часиков до девяти.

Она сразу почувствовала, что комната стоит какая-то непривычно пустая. Даже храп будущего – еще будущего, но уже неудавшегося, тут сомневаться не приходилось – экономиста не мог заполнить эту пустоту.

Юля бросила взгляд на Аленину кровать и поняла, что не так. Кровать оставалась такой же, как и вчера: аккуратно заправленной и не смятой. Алена не вернулась. Юля натянула штаны от спортивного костюма – двести рублей, неровные строчки и плохой материал, к которому прилипала любая пыль; привет родному ковельскому рынку: на центральной площади и, как всегда, по четвергам – подумала, стоит ли надевать куртку (груди так и торчат, натягивая белую простую футболку), потом решила, что общежитие все равно женское, и груди есть почти у всех. А кому не нравится – пусть завидуют!

Она взяла зубную щетку, пасту, мыло и полотенце и пошла в умывальник. Еще полчаса, и там будет очередь из сердитых, непричесанных, ненакрашенных, с ночным запахом изо рта девушек.

Она подумала, что институт брака сильно бы пострадал, если всех молодых людей, одержимых мыслью о женитьбе, приводить сюда на утреннюю экскурсию. Вечером девушки выглядят куда лучше; особенно при неярком свете. Недаром поздний вечер и темная ночь – время романтиков и влюбленных; время пылких признаний и бушующих страстей. Лунный свет и дрожащий огонек свечи сильно способствуют любви.

Помнится, высокий ординатор на ночные свидания тоже приносил с собой свечи. Правда, они не горели; их приходилось засовывать кое-куда. Но любви они, конечно, способствовали; во всяком случае, так считал ординатор. До того момента, пока не попалась негодная; давшая осечку, как холостой патрон. Сама ведь виновата: знала, что высоким ординаторам доверять нельзя. А уж свечам – тем более.

Юля усмехнулась. "Хорошо, что… Да ничего не хорошо!". Она решительно зашагала по коридору.

В умывальнике почти никого не было. Два ряда раковин вдоль противоположных стен; облупившаяся эмаль, краники открываются с трудом, вода ржавая и течет тонкой струйкой. Но ведь и этого могло не быть. Хорошо!

Юля открыла кран и плеснула водой на лицо.

Она умывалась и прислушивалась к разговору двух девушек, стоявших у окна. Девушки курили и стряхивали пепел в обрезанные алюминиевые банки, служившие пепельницами.

– Такая тихоня! Я бы ни за что не подумала. А все строила из себя: "Спасибо-пожалуйста! Будьте добры!", – говорила одна: высокая, с желтыми крашеными волосами и пробивавшейся чернотой у корней. – В столовой всегда ложку и вилку протирала носовым платочком. За хлеб – двумя пальчиками, а за аппарат, небось, – двумя руками!

Раздалось громкое переливистое ржание.

– Ну что ты хочешь – она же из Медыни, – давясь от смеха табачным дымом, отвечала вторая – изогнутая на манер вопросительного знака и с коротким ежиком на голове.

– А говорила, что никого здесь не знает! – восклицала первая. "Тетя-лошадь", – так ее окрестила про себя Юля.

– Ну, теперь-то уж знает! И, наверное, неплохо знает, – со значением роняла вторая.

– И кто на нее позарился? – негодовала "тетя-лошадь". – Маленькая, страшненькая, с этим дурацким "карэ"…

– Извращенцев полно! – успокаивала ее сутулая. Там, где у Юли футболка натягивалась, у нее висела, как белье на веревке.