Наташа Романова - Зло на балансе равных возможностей

Пил только на работе. Дома мать его, тридцатипятилетнего, лупила за это чем попало. Бывало, заждавшись сыночку, понимающе вздыхала шла за ним на работу. Припозднившиеся, уставшие трудяги, работники станции техобслуживания, воспринимали за развлечение, забывали куда шли, становились поодаль, наблюдали, как мать охаживала Фому, подбадривали мать, предлагали помочь.

Чаще била по толстым щекам, руками драла за кудрявый чуб. Толстозадый нацист Фома ужом вертелся на скамье, защищался, закрывался руками, в итоге падал на пол. Слезным голосом просил прощения, клятвенно обещался маминым здоровьем больше никогда не пить.

Выплеснув собственные обиды на свое одиночество, мать успокаивалась, смотрела на своего великовозрастного бутуза уже с жалостью, трогала его дрожащие щеки с лиловыми отпечатками ее ладоней. Помогала ему встать, отряхивала от грязи, одергивала задравшуюся рубаху.

Замученная жизнью женщина поднимала его одна. Пахала на двух работах, старалась, чтобы у сыночки было все как у людей. Тяжело вздыхала, шла домой. Фома всхлипывал, вытирал сопливый нос. Размазывал пьяные слезы, жалкий и грязный плелся за матерью. Мать втайне мечтала спихнуть его со своих плеч, но дура, возжелавшая продлить род Гузновых, пока не находилась.

Бил Фому по пьяной лавочке автомаляр Михай, бывший мент. Выперли его из органов за изнасилование и взятки, два года не доработал до пенсии, не дали, подставили крепко. Сунулся за правдой, в попытке отмыть свое имя, понадеялся на связи, но…

Деваха сама тормознула его машину, попросила подвезти по адресу. Повисла на нем, полезла в штаны, грешен, не устоял. Утро следующего дня встретило его заявлением. Узнал где живет, пробовал поговорить с нею, откровенно послала на три известных буквы.

В тот же вечер ему намяли бока, молодчики у собственного подъезда попинали, сунули дуло пистолета в ноздрю, присоветовали уйти с дороги, а не то будет хуже. Лежа на грязном тротуаре, ощупал разбитый в кровь череп и понял, что правда не восторжествует, переквалифицировался в машинные маляры. Красить машины полегче, за эту вакансию не прибьют, так втянулся, что даже нравилось. Жалел, что раньше не ушел. Работа денежная, уважаемая, не клятый не мятый.

От прежней работы остался пыльный китель и привычка сканировать людей. Каждого прощупывал рентгеном, угрюмых подозрительных, глаз. Больше слушал чем говорил, ненавидел идейных, таких как Фома. Его такой же идейный карьерист подсидел. Ни креста ни знамени, и совесть, у таких, редкий дар.

Юбилей станции совпал с майскими праздниками. Отмечали с размахом, тридцать человек собрались за одним столом. Прибитые течением жизни к одному берегу, разно-одинаковые, тертые жизнью, каждый со своей судьбой. Подтянулись из боксов шиномонтажники, мойщики, маляры, диагносты, электрики, автомобильные боги вдыхавшие жизнь в битые, изношенные, железные тела. Директор не поскупился, столы ломились, шашлыки, шурпа, копчености, икра. Много закуски, много пива, водки, шампанское и вино для девчат с мойки.

СТО восстановленная после пожара, бывший владелец отказался платить дань браткам, процветала, приносила хорошую прибыль. Михаил залпом опрокинул стакан беленькой, степенно закусил молодой хрусткой редиской. Фома сидел за столом напротив него и с упоением рассуждал о прелестях фашизма. Время от времени вскакивал, выкидывал правую руку вперед и кричал:

– Зиг Хайль!

Быстро усаживался обратно, впивался в душистый кусок мяса, упоенно молотил крепкими зубами халявную закусь, с аппетитом облизывал жирные пальцы. Мужики, любители потешиться, стабильно и настойчиво пополняли его стакан. Михаил подолгу, не моргая, смотрел на оборзевшего пьяного Фому, слушал. Не выдержал, душа закипела, за деда и отца стало обидно, вот за таких отморозей сложили головы, сражались, лили кровь. Желваки заходили ходуном. Неожиданно для всех спросил:

– Фома, вот ты ненавидишь голубых, а переспал бы с педерастом за большие деньги?

Парень задумался, перестал жевать, весь покрылся испариной, бисер пота усеял лоб. Все притихли и слушали затаив дыхание, назревала развлекуха. Вполне серьезно ответил, рассуждал сам с собою, забывшись с пьяну, произносил мысли вслух:

– Нужно подумать, так просто не решить, какая цена вопроса, за сколько?

Бил Фому долго и вдумчиво, пока не оттащили, пора было расходиться, да и жалко стало дурака. Кличка"Голубой нацик» приклеилась намертво к Фоме. Грезы о своей чистой, арийской крови перенес в новое русло, с упоением брехал, якобы, является потомком внебрачного сына графа Колокольникова, сосланного в деревню, которая впоследствии разрослась и стала нашим городом. Сослал сам Петр Первый за распутство. Тут же, в этой деревне, известный одному Фоме, опальный граф, утопил нажитое добро в реке, бежал за границу.

Золотой кувшин, наполненный драгоценными металлами и каменьями лежал на дне местной речушки. Фома делился идеей нанять водолазов, найти кувшин, и много другого, сокрытого тиной, добра. Подозрительно мелкая речушка, скрывала, также, танк, он знал где. Головой ударился о дуло, когда нырял. Даже орден там нашел, продал коллекционеру.

Фома повышал авторитет. Тертые мужики посмеивались, гнали его, им надоело слушать бредни. Девчата с мойки неохотно поддакивали, он как и прежде был у кассы, раздавал левак. Приходилось соглашаться сего россказнями.

В полку прибыло, пришла новенькая, попала в смену со Стешей. Оля Русакова, высокая и стройная, с перебитым носом, окрещенная Фомой: «очередная проститутка», называл так за глаза. Брызгал слюной, возмущался, почему потаскух берут на работу.

Оля жила на окраине города, недалеко от тюремной зоны. Высокий тюремный забор, увенчанный колючей проволокой, делил жизнь пополам. Оля, еще будучи подростком, занималась перекидами. Деньги долетали в сторону воли в сигаретных пачках с камушком для весу и просьбой на бумажном клочке. Большую часть суммы состригали конвойные. Они за мзду закрывали глаза на нарушения. Заключенные, чаще, просили сигареты. Излишек после покупки, являлся наваром за работу. Прикупив требуемое, подростки шли к заброшенной водонапорной башне. Ржавая, ненужная, высилась громадой неподалеку от тюремного забора. Лезли наверх с"зарядами» сигареты в пакете с камнем, с верхотуры перебрасывали обратно.

Жуткая, мрачная лесопильня с торца тюрьмы. Общаги и коммуналки обшарпанные внутри и снаружи, грязные, загаженные дворы. Жуткое, забытое богом место. Настоящие трущобы. Атмосфера поселка накладывала свой отпечаток на обитателей. Оля делила однушку с матерью и братом.

Брата, алкаша и дебошира, вскоре, к радости Ольги, посадили за кражу. В доме стало просторнее, но свято место пусто не бывает, мать притащила освободившегося уголовника. Смущенно улыбаясь и пряча глаза, представила их друг-другу. Украсила стол паленым пойлом по случаю вновь обретенного семейного счастья.