Фоз Медоуз - Голоса чертовски тонки. Новые истории из фантастического мира Шекспира (сборник)

Умолкаем.

Как долго не удается уснуть…

Книга была очень старой и очень тяжелой. Страницы покоробились, пошли волнами от соленой морской воды. Конечно, я видела эту книгу не впервые – я держала ее в руках, стирала с нее пыль, смотрела, как отец читает ее, но он ни разу не позволил мне заглянуть в нее хотя бы одним глазком. И все же я безошибочно выбрала ее среди всех его драгоценных томов.

Я видела, этой книгой он пользовался чаще всего.

Отец зарычал во сне – Ариэль называла это храпом. Сердце пустилось вскачь. Я вынесла книгу наружу и уселась, скрестив ноги, под светильником, сделанным с помощью Ариэль, – наполненным светлячками и подвешенным к ветке дерева у входа в пещеру шариком, сплетенным из тонких прутиков, перевязанных блеклыми сухими водорослями. Наш светильник мерцал, будто крохотная желтушная луна, и света его едва-едва хватало, чтобы различать буквы. Я знала, что человеческое волшебство – совсем не то, что волшебство фей и эльфов. То, что у Ариэль выходило без малейших усилий и было присуще ей от природы, потребовало от отца многих лет, знаний, усилий и жертв, и принесло куда более скромный результат.

Раскрыв волшебную книгу, я принялась за чтение.

Дорога в Иллирию длинна, каким способом ни странствуй, а длиннее всего – если идешь пешком. Подозреваю, Пак сдерживает шаг, чтобы я легко поспевала за ним, но пропасть между выносливостью духа и смертного так широка, что мне ее не одолеть, несмотря на его предупредительность. Все тело болит, но болит от настоящего дела. Целый год при дворе Фердинанда мне приходилось не бегать, а только ходить узкими коридорами, не встречая на пути препятствий, кроме уймы незримых препон, скованной грузом условностей и тяжестью юбок, но теперь…

Теперь я вернулась в просторный мир и вновь стала собой. Приятно побаливают натруженные мускулы, спину и плечи начинает ломить вскоре после того, как Пак соглашается доверить мне мешок с провиантом.

– Я – как мул на двух ногах, – замечаю я.

В ответ он хохочет, и я горжусь тем, что развеселила его, а когда ложусь спать, засыпаю немедленно, сплю крепко, без сновидений, хотя постелью нам служит лишь трава.

Зато в этой постели, кроме меня, нет больше никого.

В дороге мы с Паком коротаем время за разговорами, но говорим о пустяках – о городах и селениях, попадающихся на пути, о хитросплетениях законов волшебного царства, о невинных шутках Пака над встречными. Хотя не всегда его шутки так уж невинны. На третью ночь после того, как я покинула Неаполь, какой-то землевладелец с глумливой усмешкой отказывается предоставить нам ночлег в амбаре и отпускает непристойное замечание в адрес бестолковых юнцов, совсем потерявших стыд.

Мои щеки вспыхивают румянцем. Пак же – сама любезность – желает домохозяину доброй ночи и уводит меня прочь. Проворно укрыв нас обоих от чужих взоров, он целый час предается веселью – вначале уговаривает всех кошек в хозяйстве покинуть этот дом, затем льстиво вдохновляет чертову дюжину мышиных семейств заночевать в том самом амбаре, куда не пустили на ночлег нас.

– Но он же может умереть с голоду, – говорю я Паку. Он, все еще посмеиваясь над собственной проделкой, устраивается ночевать под сенью раскидистого старого дерева посреди поля. – Если мыши съедят его урожай…

– Он одинок, – отвечает Пак. – Жены его нет в живых, дети выросли и разбрелись по свету. Любой смертный, имеющий хоть кроху здравого смысла, поостережется так грубо отказывать в гостеприимстве путникам в землях фей – каковые, как известно любому дураку, находятся именно здесь. И я вроде как отплатил ему за то, что он пожелал нам зла.

– Но последствия твоей проказы продлятся много дольше, чем память о его грубости.

– Знает ли он об этом? Ему же ни дела ни заботы – а мы вполне могли бы погибнуть без крыши над головой. Например, попавшись в лапы ночных разбойников.

– Но с нами все в порядке!

Пак обжигает меня взглядом. До этого я ни разу не видела его в ярости.

– С нами – да, но только из-за того, что я с тобой. Вот почему моя месть соответствует наихудшим последствиям его деяний – потому, что, как ты, верно, хочешь подметить, он этого не знал. И не просто не знал, Миран, – даже знать не желал, на случай возможного ущерба его драгоценной чести и достоинству! – над головой Пака с треском возникает маленькая молния; его изогнутые рожки – словно горлышки колб в лаборатории химика. – Никак не пойму, откуда взялись у смертных такие странные понятия о плотской любви? Вы ведь когда-то вовсе не были такими ханжами! – Пак встряхивает одеяло, и ткань, расправляясь, громко хлопает в воздухе. – Какие вы учиняли оргии!

Звук, издаваемый мною в ответ, далек от изящества. Пак резко вскидывает голову, словно только что вспомнив о моем присутствии. Негромко фыркает, губы его кривятся.

– Прошу прощения, – говорит он.

– Не стоит. Твои… э-э… аргументы неоспоримы.

Пак смеется и разжигает костер. Садимся к огню, привалившись спинами к толстому стволу дерева, по-братски делим ломти ветчины, дольки яблок, хлеб и сыр, купленные с утра. Лучшего ужина не припомню за всю мою жизнь!

– Я учусь быстро, – говорю я. Слова медленно, негромко слетают с языка, будто по собственной воле. Наш костерок горит ярко, весь прочий мир – лишь неясные темные силуэты за пределами светлого, красного с золотом круга. – И на острове отец позаботился о том, чтобы… Да, он учил меня манерам, приличиям. Женским добродетелям, – Пак усмехается, и я едва не усмехаюсь в ответ. – И я училась прилежно. Но у нас не было столовых приборов, – взмахиваю последней краюхой хлеба. – И неумение держаться за столом при дворе сочли ужасным недостатком. Как странно, что этому придают такое значение! К тому же, я была лишена вкуса – не знала, как надлежит одеваться, причесываться… Отец учил меня только выражению покорности, а все остальные нужные знания всегда были исключительно женскими, и, при всей своей учености, он не мог – и не стал – просвещать меня в этой области.

Пак подбрасывает в воздух дольку яблока и ловит ее ртом. Жует, глотает. Смотрит на меня.

– Я слышал, – говорит он, будто речь идет о вещах не более личных, чем завтрашняя погода, – что дочь Просперо пошла замуж по собственной воле.

Гляжу в огонь.

– Что такое собственная воля, если не знаешь, на что идешь? Да еще когда на самом деле выбора нет? Отец всю жизнь преподавал мне один набор истин, а Ариэль – другой. И на острове я, по мере возможности, склонялась к мудрости Ариэль, так как она касалась моей собственной жизни, моего собственного существа, а не абстрактного недосягаемого мира. Но потом пришел тот корабль, а с ним и Фердинанд…

Горло перехватывает. Желудок сжимается, точно стараясь избавиться от съеденного на ужин. Пак молча ждет, и, когда я заговариваю вновь, мой голос звучит не громче, чем потрескивание костра.