Александр Маро - Аластор

Суетливый первый день этой новой жизни выдался именно таким – полным опасности и неразберихи и ощущением беспомощности перед днем грядущим. Ужин с галетами и фасолью в свете обрастающего серой золой костра завершил его, как и положено, – здоровым крепким сном на мягкой овечьей шкуре.

Мучительные стоны, прорезав прохладный воздух, нервно вползли в сознание и заставили Сашку приоткрыть глаза. Мутный полумрак плавал вокруг костра дожирающего последние остатки трескучей древесины, и лишь редкие всполохи света дрожа пробирались к сгорбившейся человеческой фигуре где-то в глубине огромной пещеры. Протерев заспанные глаза, Сашка внимательно вгляделся в беспокойно качавшуюся тень и без особого труда узнал в ней Аластора. Черный вестник, сжав руками темную ткань своего плаща, мучился от нестерпимой боли, распинавшей на части его воспаленный разум. В пыли, у самой стены он сидел на коленях и что-то бессвязно бормотал, временами взрываясь болезненными нервными стонами. Отброшенная маска, словно символ былого могущества, лежала в стороне и будто смотрела пустыми глазницами за своим невольно отторженным телом.

Сашка привстал, опершись на локти, и ненадолго замер. На время в нем установился удивительный покой, и как это бывало раньше, странное влечение само предопределило ход его действий. Поднявшись на ноги, он не спеша прокрался к Аластору, и, вытянув вперед руку, мягко опустил ее на нервно вздрагивающую голову пустынника. Вмиг далекий шум пронесся по приглушенному сознанию, и холодный рокот чернеющей бездны ненадолго поглотил окружающий мир.

Свинцовый отблеск вырисовавшейся из тусклого мрака маски был тем первым чувством, пробуждение которого всколыхнуло и все остальные.

– Как тебе удалось снять боль? – холодно поинтересовалась маска.

Сашка пожал плечами.

– Не знаю.

Он устало зевнул и, поджав ноги сел у изрытой кучи золы. Раскаленная головешка, потрескивая, нещадно смолила, источая приятный жар.

– Дед говорил, что я должен скрывать эти способности, – потирая руки, буркнул Сашка, – а еще лучше – просто забыть о них. Он считал, что они не принесут мне ничего хорошего.

– Это дар, – сквозь маску процедил Аластор, – его нельзя забыть.

Он сел рядом, так, что его длинные ноги почти уперлись в чадящий дымом костер, и, слегка приподняв голову, сухо заметил:

– Здесь, в глубине пещеры, кажется, что времени не существует вовсе.

– Тут спокойно, – согласился Сашка, – и тихо. Это твое единственное убежище?

– Это мой дом! – резко ответил Аластор. – Вся пустыня, от Севера до Юга, во всем ее скупом многообразие – моя обитель и мой скромный кров. И другого мне не надо.

– Ну да, – по-детски легко согласился Сашка, – тебя ведь не зря называют духом пустыни.

Из-под маски раздался тяжелый смех.

– Аластор – дух мщения, проклятье Южной столицы. И ты тоже веришь в эту легенду?

– Верю! – твердо произнес Сашка.

– Ну что ж, – Аластор оперся спиной на край тяжелой каменной глыбы и, скрестив руки на груди, негромко заговорил: – Тогда тебе полезно будет послушать мой рассказ. Подобное тебе навряд ли удастся еще когда-нибудь услышать.

Сашка внимательно приготовился слушать. Навязчивая сонливость в нем бесследно исчезла и уступила место удивительному таинству, настоящему откровению легенды, имя которой звенело на устах сотен тысяч людей по обе стороны от Красной пустыни.

– Я не знал свою мать, – отстраненно, все тем же тяжелым голосом заговорил Аластор. – Меня выплеснули на улицу прямо из околоплодных вод. Лишь много позже я услышал и свое имя – сафир! Тебе ведь известно кто такие сафиры?

Сашка махнул головой.

– Верно! – процедил Аластор. – Это люди с физическими отклонениями, мутанты, пугающие остальных своим внешним видом. В них течет кровь с нарушенными генами – символ осквернения их родителями священного сосуда жизни. Таковым был и я. В сомнительное наследство от своей матери я получил обезображенное лицо, неправильно сформированные легкие и в довершение всего припадки дикой головной боли, от которой есть только одно спасение – препараты на основе морфия.

Аластор тяжело вздохнул, набрав этими самыми легкими влажный воздух пещеры, и все тем же тоном безучастного свидетеля, продолжил:

– В сиротском приюте «Эмбера» не делали различий. Каждый никчемный, жалкий уродец, запуганный и несчастный был сафиром. Их собирали по всей Республики – знатным дамам и виднейшим богачам-аристократам хотелось видеть себя щедрыми покровителями убогих. На деле же созданный ими приют «Эмбера» был хуже самой лютой тюрьмы. Скорее, он напоминал ад.

Со стальных губ маски слетел звук горькой усмешки.

– Видимо, люди не так уж сильно и ошибаются. Я действительно видел ад, существовал в нем, и в некотором смысле явился его порождением.

Аластор перевел дыхание, тяжело покачав головой, и, слегка размяв шею, продолжил:

– В приюте царили суровые законы. Безнаказанные смотрители дома возлагали на его обитателей тяжелый и неблагодарный труд. Не считалось и особой дикостью продать воспитанников дома в рабство или заставить их заниматься попрошайничеством на самых затхлых улицах города. Плевки и побои являлись обычным делом. Каждый день, каждый час нас заставляли запомнить одну простую истину – мы не люди, мы сафиры! Уродцы, которым позволено существовать, но не дано наслаждаться жизнью!

Но даже среди всего этого ужаса и несправедливости я умудрялся находить свое счастье. Я терпеливо собирал его по крупицам, выискивая там, где остальные видели только грязь и смрад. Я научился читать, поверил в тайны старых книг и доброту детских сказок, научился любить загадочный восход и долгий упоительный закат, научился радоваться весеннему дождю. Я научился восхищаться втайне от всех.

Ночами, когда весь город погружался в глубокий непроницаемый сон, я пробирался по черным крысиным ходам в городское хранилище книг, и там, среди бесконечных полок заваленных старыми книгами, я проваливался в другие миры – полные доблести, чести, отваги, великодушия и любви. Только там я переставал быть сафиром и ненадолго становился человеком.

К несчастью, очень скоро мне напомнили об этой разнице. Во время одной из таких вылазок я был пойман охранной стражей, и дабы раз и навсегда отбить охоту презренного маленького сафира к бесплодным занятиям, его избили, втолковывая с каждым ударом простую как безбрежное небо истину – между человеком и сафиром непреодолимая бездна, еще большая, чем между жизнью и смертью.

Еле живой, изнывая от боли, я карабкался по водосточной трубе, куда меня выкинули те, которых принято называть людьми. Долго… мучительно долго я полз вперед, теряя сознание и вновь приходя в себя, пока, наконец, не понял, что нахожусь уже далеко за пределами города, где был рожден и проклят всеми, включая и собственную мать.