Николай Гайдук - Златоуст и Златоустка

Ранним летним утром Великогроз Горнилыч на кузницу шагал по тропке среди берёз, утюгами-сапогами разглаживал траву, изредка давил цветы, похожие на угли, выпавшие из горна. И в эту минуту кто-то сзади вкрадчиво, картаво сказал:

– Здорово, батя! Как ночевал?

Хлопая глазами, кузнец растерянно посмотрел по сторонам. Никого не видно. Только ворон сидит на берёзе. Крупный варначина, жирный, как поросёнок.

Передёрнув плечами – не столько от зябкого утра, сколько от предчувствия чего-то недоброго – Великогроз дальше направился. И опять окликнул кто-то – словно прокаркал. Кузнец оглянулся и обалдел.

Жирный ворон с дерева упал на землю, но не разбился, а превратился в доброго молодца в чёрных плисовых шароварах, в чёрной шёлковой рубахе. Одна рука у молодца похожа на птичью лапу.

– В чём дело? – Великогроз нахмурился. – Кто такой? Что надо?

– А ни черта не надо, у меня всё есть! – Незнакомец нагловато ухмыльнулся, поправляя тёмные очки в золотой оправе. – Хотел привет от мамки передать.

– От какой такой мамки?

Продолжая стоять в тени, молодой нахал к чему-то прислушивался. Утро было тихое-претихое, только пичуги в берёзах изредка роняли перезвон.

– Ты на кузницу, батя? Ну, пошли, я там тебе сказку расскажу. Великогроз Горнилыч, не оглядываясь, пошёл привычной тропкой, а сам – непривычно для себя – стал лихорадочно соображать: что за тип такой? Наглючий, дерзкий. А рожа такая, как будто уже где-то видел… «Привет от мамки? Что это значит?» В голове кузнеца зазвенели молотки с молоточками. Он смутно припомнил прошедшие годы, когда вино и водка рекой лились; помнится, летал куда-то за тридевять земель; помнится, была дряхлая избушка на курьих ножках, а внутри такой блистательный дворец, что просто диво-дивное.

– У вас там что, беда? – тихо спросил он, оглядываясь. – Что-то опять сломалось? Коготь надо отковать? Или что?

– Счастье, батя! Счастье надо отковать! – Молодец опять нахально лыбился, поправляя тёмные очки. – Не поможешь?

Великогроз Горнилыч руку приподнял для крестного знамения:

– Ступай отсюда! Ухорез!

Варнак побледнел, с потаённым ужасом глядя на сильную длань кузнеца. А затем опять заухмылялся.

– Не перекрестишься! Нет! Потому что гром ещё не грянул!

Хо-хо-хо.

Ещё не понимая, в чём тут дело, кузнец на руку посмотрел и ужаснулся; рука показалась многопудовой, неподъёмной, как бревно. И опять этот незваный чёрт расхохотался и поторопил.

Они пришли на кузню и молодой нахал стал осматриваться так, точно купить собирался всё это хозяйство – с потрохами. Трёхпалой рукою похлопав по бревнам, варначина сказал:

– Батя, а ты здорово придумал: дом у тебя, говорят, железом оббит, а сверху – для отвода глаз – деревянные доски. Ловко замастырил, батя. Только мамка-то придумала куда ловчей. Мамка, знаешь, как сказала? Что не сгорит, то потонет. Смекай. Мы, говорит, если что, с корнем хату выдернем и забросим в море-океан.

– Что надо? – оборвал кузнец. – Говори.

– Вот. Другое дело. – Нечаянный гость снова к чему-то прислушался. – Скажешь Ваньке своему, Подкидышу несчастному, чтобы перестал ходить на Золотое Устье.

Кузнец ошалел – настолько это совпадало с его собственным желанием.

– Скажу, – обрадовался, – обязательно скажу.

Но в следующий миг радость померкла в глазах кузнеца, потому что варначина пригрозил:

– Ежли он туда не перестанет ходить, я один раз подкину его и не поймаю ни разу. Не посмотрю, что он мой брат. Так и передай.

– Чего? – Кузнец сердито сплюнул – словно картечиной стукнул в жестянку, лежащую под ногами. – Ты – Ванькин брат? Не смеши…

Пожав плечами, гость заговорил голосом кроткой овечки или, вернее, кроткого барана:

– Ну, если ты не хочешь признавать родство – придётся подавать на алименты! – Тёмные очки от хохота затряслись на переносице наглого чёрта. А затем он твёрдо заявил: – Короче, так. Если Ванька будет ещё клинья подбивать к моей невесте…

Изумлённое лицо кузнеца посветлело. И чем дольше он слушал нахального чёрта, тем сильнее радовался.

– А почему ты сам Ваньке не скажешь об этом?

– Я скажу, так он костей не соберёт! У меня это мигом! – похвалился молодчик и потрогал шишку на переносице. – А ты с ним по-отечески, так сказать, полюбовно. Объясни, что этого делать не надо.

Кузнец хотел что-то сказать, но вдруг за деревьями где-то раскатилось протяжное и зазвонистое «кукареку». Бледнея, нечаянный гость подскочил.

– Ох ты, подлюга! Ишь, как разорался!

– Кто? – Великогроз Горнилыч посмотрел по сторонам. В последние годы он жил тугоухом – профессиональная хвороба кузнецов. – Не слышу ни хрена. Поработай-ка на этой звоннице.

– Каждому своё, – заметил картавый, трёхпалой рукою вынимая уголёк из горна. – С вашего позволения, да? Вы не против? А то захочешь прикурить – и нечем.

– Не балуй! – Голос кузнеца посуровел. – Верни!

Угольки в этой кузнице были не простые, а воистину золотые. Остывая, такой уголёк превращался в червонно-жёлтый камешек, который можно в кармане носить, а когда необходимо – положил на бересту, подул на уголёк и вот тебе, пожалуйста: уголёк затеплится внутри, заискрит, заиграет лепестками огня. Никому и никогда Великогроз не давал угольки, и не потому, что скупердяйничал. Эти угольки – потомственная ценность; прадед железную шкатулку перед смертью передал деду своему, тот передал отцу, который был глухонемым Данилой по прозвищу Горнила, а от него угольки перешли в наследство к Великогрозу Горнилычу.

Перекрывая дорогу нахальному гостю, кузнец погрозил расплющенным пальцем, похожим на стамеску, сверкающую ногтем, точно острым лезвием.

– От этих угольков не прикуривают! Молодец охотно согласился:

– Хорошо, не буду. Погреюсь в непогоду.

– Ты не понял? – пробасил кузнец. – Так я тебе по-русски говорю: поклади на место.

– По-русски будет – положи, – с улыбочкой заметил наглый умник и снова потрогал шишку на переносице, где сидели тёмные очки. – А что? В чём дело? Почему? У тебя, как видно, и снега зимою не выпросишь? Да?

– Приходи зимой, поговорим. А теперь – клади на место и катись.

– Нехорошо ты, батя, поступаешь. Не по-христиански, можно сказать.

– А ты, я гляжу, молишься так, что лоб разбил… Варнак потрогал шишку на переносице.

– Да это я летать учился, батя. С печки на пол. А печка-то стояла под облаками. Прикинь! Печка в избушке на курьих Ножках. Не помнишь такую? Ох, батя, батя! – Молодой нахал будто не на шутку загорюнился. – Нехорошо ты себя ведёшь. Прямо скажем, не по-христиански…

– Ты мне зубы-то не заговаривай. Верни уголёк.

– Хорошо, как скажешь, батя. Мы положим уголёк, чтобы чёрт не уволок.

Извиняясь, извиваясь, подобострастно кланяясь, как шут гороховый, нахальный молодец положил на место волшебный уголёк, и вежливо отретировался. А на самом-то деле – как стало ясно через несколько минут – чертяка этот, хитрован культяпый только сделал вид, что положил уголёк на место; он всё-таки сумел зубы кузнецу заговорить, глаза отвести. Великогроз Горнилыч это понял, когда остался один и взялся огонь раздувать…