Лоренс Блок - На солнце или в тени (сборник)

Паулина ставит коробку себе на колени. На крышке написано по-французски: «Madame Cou’s Crème Bon-Bons» [5] «Конфеты с кремом от мадам Ку» ( фр. ). . Внутри коробка обтянута коралловым атласом, и в ней лежит около дюжины совершенно роскошных конфет: ярко-розовые, блестящие белые, позолоченные и присыпанные разноцветным кондитерским бисером.

– И сама угощайся, – говорит Мэй. – Сначала ты, милая, потом я.

Стоит лишь положить конфету в рот, и ты околдована.

Душистый вишневый джем, нежнейший сливочный крем, нуга, словно морская пена, миндальный ликер, от которого приятно щиплет в носу, горьковатый апельсин, мягкий абрикос.

Прижавшись друг к другу и хихикая, как две школьницы в церкви, они съели каждая по две конфеты, потом еще по две. Паулина в жизни не пробовала ничего вкуснее.

– Когда мне было семь лет, знакомая девочка видела, как я украла в магазине коробку тянучек, – говорит Паулина. Она никогда никому не рассказывала об этом. – Она пообещала, что если я с ней поделюсь, она на меня не наябедничает.

Паулина вспомнила ту девчонку, веснушчатую, с ободранными коленками. Они спрятались за витриной в чулочном отделе и съели вдвоем всю коробку, пряча фантики в тапочки, выставленные на продажу. Картонные ноги над ними, вяжущая сладость во рту… Это было волшебно.

Мэй облизывает пальцы и улыбается:

– Поделиться проблемой – значит почти решить ее.

Паулина улыбается в ответ.

– Бери еще конфету, – говорит Мэй, протягивая коробку.

Паулина пьянеет от сладкого, забывая обо всем. Может, это из-за ликеров и рома в конфетах, а может, из-за Мэй, которая теперь сидит рядом, положив длинные белые ноги ей на колени, и смеется, запрокинув голову. Ее губы – красные, сочные, как вишневый ликер в конфетах.

– Мэй, – говорит Паулина, – поможешь мне кое-что сделать?

Мэй внимательно смотрит на нее:

– Конечно.

– У тебя могут быть неприятности.

– Ты разве не слышала ответ?

Они обе смеются.

– Бери еще, – предлагает Мэй.

Раздеться вовсе не сложно. Намного проще, чем в кухне, когда он смотрит.

Наверное, ей должно быть холодно без одежды, но она почему-то совсем не мерзнет.

Мэй помогает ей снять чулки.

– Это первая хитрость, которую я узнала. – Мэй набирает на палец красные румяна и намазывает Паулине соски. – Публике нравится.

Паулина глотает конфету.

– Какая ты милая, – говорит Мэй, продолжая размазывать румяна легкими круговыми движениями, словно рисуя крошечные розы. – Извиваешься, как ласка.

Ощущения теплые и сладкие, как конфеты, которые, видимо, долго стояли под горячей лампой.

Мэй указывает на щербатое зеркало, захватанное жирными пальцами.

Приподнимая ладонями грудь с раскрашенными сосками, Паулина смотрит на себя в зеркало и улыбается.

Весь костюм – тоненькая, расшитая блестками голубая сеточка между ног. Она едва прикрывает то, что надо прикрыть.

– Я бы пришила тебе прокладку из плюша, – шепчет Мэй, разравнивая блестки, чтобы они не торчали, а лежали плоско. – Но у нас нет времени.

Паулина смотрит на рыжую гриву Мэй, которая опустилась перед ней на колени и помогает надеть «костюм».

Странно, но на секунду у нее перехватывает дыхание.

– И надо надеть еще это, чтобы тебя не загребли в «холодную», – говорит Мэй, набрасывая на плечи Паулины длинную пелерину, отделанную павлиньими перьями.

– Я привыкла раздеваться на холоде, – говорит Паулина.

Мэй молчит, просто смотрит на нее, улыбается и подмигивает.

Они стоят за кулисами, в темноте и прохладе. Музыка в зале играет так громко, что пол вибрирует под ногами Паулины, обутыми в абсентово-зеленые домашние туфли.

Мэй выглядывает из-за занавеса, закрывающего задник сцены.

– Он все еще там? – спрашивает Паулина.

Мэй кивает.

– Я поговорила с ребятами в яме. У них есть пятнадцать секунд чистяком. Если дольше, администратор проснется, и тогда ты попала.

– Ясно, – кивает Паулина, хотя понятия не имеет, о чем говорит Мэй. Она знает только одно: все ее тело напряжено и звенит, словно туго натянутая струна. Сжатая пружина, готовая распрямиться.

– Ты уже как очищенное яйцо. Так что просто пройдись там, как девушка Зигфелда [6] Имеются в виду девушки, танцевавшие в театральных постановках «Безумства Зигфелда», очень популярных на Бродвее в первой четверти XX в. , поняла?

Паулина кивает.

– Пару раз качни бедрами, дерни ножкой. И следи, чтобы она не сильно распахивалась, – шепчет Мэй, плотнее запахивая пелерину на дрожащих плечах Паулины. – А то копы тебя оштрафуют на двенадцать долларов.

Паулина выходит на сцену, которая не больше боксерского ринга.

Делает пару шагов, неуверенно замирает. Никогда в жизни она не была настолько обнажена и уязвима.

– Давай, красавица, – шепчет Мэй из-за кулис.

Паулина даже не представляла, что на сцене такой жаркий свет. Зал затянут клубящейся дымкой, и ей не видны упыри, как называет их Мэй ( упыри, которым хочется посмотреть на розовенькое мясцо ).

Внезапно музыка делается еще громче, и прожектор высвечивает Паулину.

Она не успевает сообразить, что происходит, но уже движется, качая бедрами. Павлиньи перья щекочут ей плечи, руки и бедра.

Грохочет музыка, Паулина вышагивает по сцене, распуская завязку пелерины. Ее крепкая грудь устремлена вперед.

Ее тело сверкает, ее соски как две алые розы.

Она идет с гордо поднятой головой и ощущает себя королевой, ее разгоряченная кожа сияет.

Из зала доносится свист и хриплые возгласы, кто-то смеется, хлопает в ладоши.

Ее глаза привыкают к необычному освещению, и теперь она видит собравшихся в зале мужчин – смутно, но видит.

А вот и он , думает она. Да, ее муж тоже здесь, сидит в первом ряду, рядом с мертвенно-бледным, худым барабанщиком без пиджака, точно как на картине.

Красный, как рак, с широко распахнутыми глазами, он выкрикивает ее имя. Громко, потом еще громче.

Паулина, что ты здесь…

Он уже вскочил на ноги.

Паулина!

Тромбон рвется вперед, как праща. Паулина извивается на сцене, затмевая оркестр, потом идет на последний круг, сбрасывает пелерину, держит ее в раскинутых руках, и та превращается в летящий шлейф, переливающийся на свету.

Ее взгляд скользит по мужчине в первом ряду, который наяривает рукой, прикрывшись пакетиком с леденцами. Он демонстрирует Паулине, что делает, открывается перед ней, его хозяйство вывалено наружу из расстегнутых штанов.

Уже почти у кулис она на миг замирает и наблюдает с невозмутимой, холодной улыбкой, как ее муж хватает мужчину за воротник и отрывает его с мясом.

Буквально в следующую секунду их уже разнимает огромный мужик, настоящий великан. Он берет ее мужа за шкирку и поднимает, словно тот ничего не весит. Сминает его, как тряпку.