Николай Зайцев - Город шаманов

Ледяной порыв ветра закрутился вихрем и попытался сбить меня с ног. Я стряхнул с лица снежные крошки, и они со звоном стали падать вниз, зависая в воздухе кружевным хороводом. На вельботе, уходящем в море, заметили, что я смотрю в их сторону. Старший команды отдал приказ, и матросы подняли вверх тяжелые от воды весла. Мичман резко вскинул руку в воинском приветствии. С секунду шлюпка покачивалась на волнах в звоне падающих льдинок с лица. Новый порыв ветра согнул меня пополам, а в море едва не перевернул вельбот. Офицер засвистел в свисток, зычно прокричав: «Живо копайся!» И матросы четко заработали веслами, с каждым рывком всё дальше уходя в молочный туман к стоящему на рейде клиперу [1] Клипер – корабль, имеющий паровой двигатель с развитым парусным вооружением и острыми, «режущими воду» (англ. clip ) обводами корпуса. . Никогда не видел зимой незамерзающего берега моря и чтоб вода так парила. Господи, куда же меня занесло? Где причал? Почему кругом одни сугробы снега и льдины больше меня? Я перекрестился деревенеющей от жуткого холода рукой и сквозь завывания ветра услышал голос Прохора:

– Ваше высокоблагородие, поедемте уже. Вот и сани ваши! Замерзнете же. – В голосе слышалась мольба и настоящая тревога. По-другому и быть не могло – дядька заботился обо мне с отрочества – надо бы и ему червонец на водку оставить. Люблю старика, не забыть бы только.

– Не мешай прощаться с удальцами. Лихие черти!

– Истина ваша. За червонец-то, как не стать лихими?! Обобрали, как настоящие лиходеи. Ироды.

– Прохор, – я покачал головой, вечно старик об одном и том же, никакой романтики. – Это же моряки: у них под ногами вода, а у нас суша. У них там киты! Ты вдумайся! Как страшно…

– У нас под ногами снег! Попали в челюсти полюса! – пробормотал дядька и подхватил меня под локоток, не давая упасть с узкой тропинки в сугроб. – Меньше бы вы слушали этих господ офицеров. Знаем мы их морские байки! Плавали.

– Плавает знаешь, что?! По морю ходят! Слышали бы тебя моряки.

После корабля и выпитого на нем рома в душевной кают-компании знатно качало.

– А говорят-то как не понятно. Заслушаешься. Прохор, прочувствуй морскую соль в каждом слове, – и я браво крикнул в вихрящуюся снегом стужу, так что неясные тени шарахнулись: – Канат на шпиль! Пошел шпиль! Фиш заложить! Пошел фиш!

– Иду я, Иван Матвеевич, иду! Ох, и нельзя вам неделями пить! Никак нельзя! Узнала бы маменька.

– Наговор на меня наводишь! – я опустил голову и несколько десятков шагов по тропинке позволил себя вести, пряча лицо в собольем воротнике. Ветер не щадил. Проникал во все открытые места, терзая кожу. Винные пары выходили из организма с каждым выдохом. Голова разрывалась от звона, холода и давления. Где солнце? Что ж так быстро темнеет? Не должно же по времени. Вроде бы недавно сумрак дня царил вокруг. Я же видел шлюпку отчетливо, а сейчас – только Прохора. Я попытался что-нибудь вспомнить о Заполярье и не смог. Страна колдунов и чертей, вот что пришло на ум. Читал фельетон. Смеялся тогда до слез. Теперь не до смеха, сомневаюсь, что в таком холоде черти выживут.

– Долго еще? Куда ты меня ведешь? – спросил я шепотом, стараясь не глотать ледяной воздух. У меня закралось подозрение, что шагаем мы часов пять. Усталость навалилась, давя на плечи, как после многокилометрового марша, да и потемнело вокруг моментально. Словно кто-то украл день. Кровь стучала в висках и веки никак не хотели открываться, защищая глаза от пронизывающего кинжального ветра.

– Вот же сани, барин! Пришли уже. Тропка вывела. Люди хорошо утоптали. Даже снегом не заносит.

– Утоптанная тропинка? Это же портовой морской город! Могли бы и тротуар сделать. С перилами! Для людей! Не в каменном веке живем.

– Скажите тоже! Тропка есть и то хорошо. Тротуар! Перила. Откуда фантазия такая?

– Какая-то бесконечная тропинка, Прохор! Надолго запомнится. Мы уже в Финляндии? Шучу, не дергайся так. Просто, я устал сильно.

Я запнулся, соскользнул с тропинки и провалился в снег. Нога в сапоге легко ушла по бедро. Прохор засуетился, заохал. Помог выбраться. Я поднял голову и в полуметре от себя увидел морду дьявола. Вытянутый мохнатый череп зверя, хорошенько припорошенный снегом, видимо, тщательно маскировался, скрываясь от путников. Маслины глаз смотрят неподвижно и настороженно поверх наших голов в сторону лавин голубого льда и парящего моря, контролируя уходящий вельбот. Острые пики рогов пронзают свинцовый мрак неба и парализуют волю. Время остановилось. Отмерло с моим выдохом. Зверь забеспокоился: подвижный черный мохнатый нос стал принюхиваться к новым запахам и шумно, беспокойно фыркать. Дьявол задышал. Ищет явно меня. Почуял сразу. Тонкие губы поползли, обнажая кривые грязные резцы. Сердце остановилось. Потом облегченно выдохнул. Прямо передо мной стоял олень в упряжке.

– Нельзя неделями пить. Хватит, – проговорил я, прячась от порыва. Ветер выбил слезу, и она замерзла на щеке.

– Вот это правильно, Иван Матвеевич. Очень правильно.

Олень повернул мохнатую морду на голоса. Дыхнул паром. Покосил умными глазами. И содрогнулся. По телу пошла рябь. На шее, на красной витой веревке, замотался колокольчик. Сейчас он не звенел. Тоже замерз, как и всё вокруг.

Да, холод в этой стране адский, да и тишина страшная, но чертей, простите, нет, а в колдунов и в прочую небывальщину – не верю.

Попробуй удивить меня чем-то другим, край света, а то запомню тебя лишь вечной мерзлотой.

– Раз, два, три!

Два выстрела слились в едином грохоте. Я увидел, как пуля рвет натянутую материю простыни и тут же получил удар молота в грудь. Сила выстрела опрокинула меня на спину, не дав полету тела развиться. Голова с треском ударилась об пол. Свет стал меркнуть и туманиться. Сознание замерцало.

Убит. Не повезло.

Чужие ноги быстро приближались к лицу. Секундант противника и врач наклонились, фиксируя факт. Я уже не чувствовал, как меня трогают. Отхожу. Значит, отплясал своё. Обидно, как и не жил. А какие планы на жизнь имел, куда там Наполеону, думал остепенюсь к тридцати годам и заживу, как человек.

– Убит. Наповал, – сказал молодой прапорщик, и в этом искаженном голосе я четко слышал нотки злорадства, ехидства и восторга. Вот ведь, мерзавец. Пользуется положением и не скрывает своей радости.