Николай Зайцев - Путешествие любви

Ах, что за чудо, эта Надюша. Красива, но не бесспорно, неповторима – да. Только вот нашла, где родиться, вырасти и предстать в нашем квартале, захолустье, среди жуликов, откровенного ворья, пьяниц, мелких служащих и бесшабашных таксистов, какой-то невиданной доселе, в этих местах, красой, только отдалённо напоминающей о мирах, где люди могли ценить такое диво и даже имели бы намерение к нему прикоснуться. Во всяких войнах, революциях, битвах за чью-то справедливость наши края, во всей своей необъятной шири, напрочь утратили простое человеческое понимание женской красоты, обаяния существа, за радость встречи с которым можно просто так, не скупясь, поставить на кон свою жизнь. Это как раз та ставка, которая, не имея никакой цены, может стать неоспоримым доказательством благородства мужчины, поставившего свою жизнь взамен, может быть, одного взгляда любимой женщины. Но пока до такого случая дело, на нашей окраине, не дошло, по причине нехватки такого взгляда от обожаемого всеми предмета. Просто шли бесконечные разбирательства в притонах, кабаках, на стоянках такси – куда пойдёт сегодня Надюша, на кого глянет и кому, за этот её случайный взгляд набьют морду в подъезде её дома, где он, этот урод, будет ожидать вечером продолжения своего странствия в том случайном взгляде, поверив в его неравнодушие. Потому, как раз равнодушие и было основой разговоров, драк, сплетен и всяких дурацких споров, о принадлежности этой, невнимательной к нуждам общества, красоты, кому-либо или хотя бы группе её воздыхателей. Все посягательства на её, хотя бы, мимолётное внимание были тщетны у всех выдающихся личностей нашего закоулка и остальных тоже. Она жила в другом мире, малодоступном даже влюблённым обитателям трущоб (хрущоб в нынешней, советской интерпретации не очень понятного слова), неся в себе отпечаток наследия того далёкого прошлого, в котором, весьма вероятно, таким женщинам дарили цветы, пели серенады, отдавали сердца навсегда, без возврата, не требуя ничего взамен и даже не жалея о том никогда. Таких жертв во имя любви никто не допускал, не умел этого делать, хотя все хотели что-то предпринять, но лечь, так просто, под трамвай считали безумством – как раз этого, наверное, и не хватало, для проникновения в мир фантазий возлюбленной. Безрассудство самоубийства во имя любви в том, что самой любви больше не будет, не будет счастья её мучений, а как потом без этого быть, если не видеть, как будет воспринять твоё жертвоприношение, ведь, по логике суицида, за жертвой должны последовать жаркие объятия, которых не будет – это невыносимо, но благородство освобождения от себя постылого, той, о которой ты мечтаешь, отказ от соперничества среди заурядных самцов, отвержение будущих, уже малолюбимых невест, нежелание видеть свою мечту в чужих объятиях, не могло вырасти в сердцах местечковых поклонников из-за пошленького желания увидеть плачущую Надюшку на своей, забросанной цветами могиле. Сначала увидеть, а потом умереть, такая дерзость была неосуществимой мечтой каждого воздыхателя. Невозможной, неосуществимой. Потому они все, покуда, существовали рядом – она, они и их любовь. Только их, до её любви добраться никто не пытался, так легче жить, ещё никто никого не убил, не зашиб, ни на кого не пал выбор, ещё в каждом дремала надежда на счастье и несчастье только поджидало многих или всех. Саму Надю ни в чём не подозревали, не обвиняли – не находилось повода, где взять слова для такого разговора, если всё на виду и ещё никто не прикоснулся к её волосу, руке, разве только взглядом. Шло время, появлялись какие-то слухи, нарастало напряжение в обществе, но гасло из-за нереальности выдуманного сюжета, а скорее от неприсутствия предмета обсуждения в свете образа мыслей этих людей, претендующих на внимание героини, не для них созданного, произведения. Гены каких-то былинных красавиц, из далёких, забытых времён, неожиданно взбудоражили кровь, пронзили существо ничего этого не сознающей девушки и она несла их по грязным закоулкам предместья, волнуя остатки души выродившихся в плебеев патрициев, ещё могущих содрогнуться при виде небесной, недосягаемой красоты. В каждом её движении чувствовалась таинственная власть, на восторги к своему появлению на улице, в жалком свете редких, недобитых фонарей, она не обращала даже малейшего внимания, будто издавна привыкла к поклонению людей, даже незнакомых ей. Когда-то в прошлом, никому неизвестном, она научилась видеть перед собой личности, а не лица убогих карликов и даже не искала в себе сочувствия этому их восторгу. Она не понимала, для чего здесь находится и даже собственные родители казались не совсем настоящими, будто они сами придумали себя, чтобы ей было, где подрасти и потом перебраться туда, где глупый восторг сменится признанием в глазах человека, тоже отверженного пустотой, в которой она находилась сейчас. Просто она ещё не доросла до присутствия в том мире, где ожидают давным-давно, может века – её, её. Она так давно не бывала там, но помнит какое-то лёгкое движение шёлка занавески, за которой скрыто нечто, ожидание ветерка – распахнётся штора и в окне, за ней появится тропинка, уводящая в космос её жизни. Нежное колыхание шёлка, ожидание бури, ошеломляющей грозы – расколется пустота и в этом разломе объявится пропасть и туда умчится всё ненужное здесь, чтобы стать возникновением радости там, на той стороне Вселенной.

Надюшины родители никому не казались теми людьми, у коих могла, вдруг, появиться вот такая дочь. Но она явилась и даже жила вместе с ними. Мать шила на заказ всему местечковому бомонду, но сама не переняла от своих клиентов даже частички манерности, тех остатков выхолощенной большевиками аристократичности, помешанной с пролеткультом и хамоватыми сценками на подмостках дешёвых театров, жила своей жизнью, одевалась просто и таила в огромных, не по фигуре, глазах давнюю тоску о своём неслучившемся счастье. Свою девочку, напротив, одевала куколкой, в чудесные её кудри вплетала яркие, воздушные ленты и радовалась этому не меньше самого дитяти, но появлявшаяся на то время улыбка никак не меняла грусти её глаз и это её счастье оставалось незамеченным. О ней мало говорили, дочь подрастала, грусть в глазах матери обратилась в печаль, стала привычной, а улыбка редкой, хотя одежда её дочери всегда соответствовала последней моде, с вкраплением каких-то своих замыслов и этим напоминало что-то забытое, красивое и милое. Но дочь жила отдельно от родителей и даже необыкновенные наряды, пошитые её матерью, казались созданными самой природой, в дополнение к необычной девичьей прелести.