Элизабет Хэнд - Последний альбом

И представляете, пианино оказалось идеально настроенным. Меня это с самого начала насторожило. Кто за ним следил? Дикость какая-то, особенно если учесть, что все остальное в доме держалось на соплях.

Многое там тревожило. Постоянно несло гарью, свежим древесным дымком, будто где-то рядом топили камин. Нас предупредили, что дымоходы не прочищались десятки лет, дрова в камин совать нельзя ни в коем разе. Впрочем, летом и без того тепло. Мы открывали окна, жгли ароматные палочки – запах гари не улетучился. В репетиционном зале пахло меньше, чем в остальном здании.

А еще тот жуткий птичий вольер: крохотная угловая комнатушка в глубине дома, возле старого крыла. Чуть больше стенного шкафа, с выходящим на запад слуховым окошком под самым потолком. Однажды утром, через пару дней после прибытия я пустился на поиски сортира. В «главном» туалете основательно засел Уилл, и я устал ждать, когда он выйдет. Должно быть, там он и осваивал эту долбаную виолу да гамба.

Толком в доме еще никто не ориентировался, и я в одних носках побрел по заднему коридору, тычась во все двери подряд, вдруг где-нибудь найду другой туалет. Ручки едва поворачивались, некоторые вообще не открывались, и я так и не узнал, что там внутри. Но большинство дверей вели в пустые комнаты; кое-где громоздилась вдоль стен старая мебель, иногда составленная друг на друга. Резные столы, кресла, шкафы, сундуки – ни дать ни взять безумная антикварная давка на выезде. Так я добрался до конца коридора, и осталась только одна дверь.

Она распахнулась будто сама собой: я только чуть-чуть тронул ручку, и она повернулась как по маслу. Я сунулся внутрь – и тут же зажал нос рукавом. Воняло гадостно, настоящей гнилью. Не дохлой крысой или кошкой, не мертвечиной вообще. И не канализацией. Совсем ни на что не похоже. Но запах был очень плотный, будто дышишь испарениями, какие поднимаются над трясиной или типа того, – хотя мне случалось бывать на болотах, но такой вони я в жизни не встречал, даже ничего близкого.

Не знаю, как меня не вырвало. Сдернул с головы бандану – волосы тогда отращивал, – закрыл морду. На полу что-то лежало, но толком не разглядеть. Сначала я решил, что это свернутые коврики, потому что там повсюду были старые восточные ковры. Крохотное оконце под самым потолком заросло паутиной и пылью, так что глазам пришлось привыкнуть к полутьме.

На полу лежали не ковры, а птицы. Сотни, даже тысячи. Я взвыл и отпрянул, стукнувшись о дверной косяк. Но птицы даже не шелохнулись.

Все они были мертвы. Кучи корольков или ласточек – я по части птиц не знаток.

Маленькие, в ладони уместятся, с бурыми перышками и крошечными загнутыми черными коготочками, они валялись друг на друге, будто их сгребали лопатой. У некоторых – почти у всех – недоставало клюва.

Видали птицу без клюва? Жуткое зрелище: махонькие мертвые глазки, а под ними просто дыра.

Я резко развернулся, чтобы выскочить, – и тут что-то вонзилось в стопу, как будто на гвоздь наступил. С перепугу я наплевал на адскую боль, мигом оказался в коридоре, захлопнул за собой дверь и как можно быстрее заковылял обратно. Уилл к тому времени уже освободил клозет, так что я юркнул туда и заперся внутри, пока кто-нибудь не увидел меня в таком раздрае. Никому из наших я так и не рассказал о вольере.

Кровь текла со страшной силой, но когда я стянул носок, в стопе обнаружился не гвоздь, а птичий клюв, черный, размером не больше шипа терновника. Минут пять я его выковыривал. Как он настолько глубоко воткнулся – черт знает. Я очистил ранку, промыл, как мог, и обмотал бумажным полотенцем, но кровило еще долго. Шрам так и остался на всю жизнь. Показать?

Мне досталась комната рядом с Джулианом. Прекрасная спальня с шикарной кроватью под балдахином. Постельное белье Том купил для меня на Портобелло-роуд: восхитительные простыни и наволочки из старого французского полотна. Еще прилагались большой гардероб и прямо-таки громадное зеркало. Видимо, потому что я девочка.

Я чуть не прыгала от восторга. Лучшая комната в доме и лучшая из всех, где я на тот момент жила. Пожалуй, и на нынешний момент тоже. Хоть целыми днями валяйся в этой шикарной кровати и сочиняй песни. Когда нет общих репетиций, конечно. Я перечитала кучу поэзии: Джон Клэр, Рембо, Верлен. И еще Дилан, Леонард Коэн, Джони Митчелл. Тогда было не густо женщин, писавших песни. И я собиралась изменить ситуацию.

Парни сидели внизу, в зале. Уилл, Эштон и Джонно. Помню, у Джонно в комнате стоял потешный трон, развалившись в котором он без конца слушал одну и ту же запись King Crimson. Иногда чуть ли не три часа кряду. Потом спускался вниз, наскоро перекусывал, и мы все вместе приступали к работе.

Так и было. Мы с Уиллом, думаю, каждые сутки часов двадцать из двадцати четырех проводили под кайфом. Эштон больше на бутылку налегал. Они с Лес иногда выбирались в паб. Кроме них, местные никого из обитателей дома даже в глаза не видали.

Нет, я теперь не пью. Уже тридцать семь лет – дольше, чем вы на свете живете. А тогда неслабо закладывал. Профессиональное заболевание фолк-исполнителей того времени, можно сказать. Впрочем, и рокеров тоже. Лес до сих пор прикладывается, по лицу сразу видно. Это не для печати. У нее на то свои резоны.

Обычный день? Хм-м, трудно сказать. Вряд ли день, скорее уж ночь. Иногда мы собирались и заполночь. Ладно, для документальной точности пусть будет день. Джулиан мог подняться с рассветом, даже если почти не спал, но остальные раскачивались не раньше девяти, а то и десяти. Говорите, рано? Уж поверьте, я тоже так считал!

Но тогда нам всем казалось, что мы очутились в заколдованном месте, и хотелось выжать из него по максимуму. К тому же по молодости силы восстанавливались мгновенно. Можно всю ночь накачиваться алкоголем, курить до одури, баловаться марками или промокашками, сыграть в баре за наличку, если нужда поджимает, а наутро с ясными глазами бодряком собраться в гостиной и, закусив удила, приняться за работу.

Значит, типичный день?

Нет, не думаю… Не было типичных, вот честно. Скорее уж безмятежная идиллия, алкионово время.

Что это значит? Есть у Овидия такой миф. Алкионой звали дочь бога ветров. Ее возлюбленный, Кейк, был царем и сыном утренней звезды. Он не послушался Алкионы, пустился в долгий путь по морю. Поднялся страшный шторм и утопил его вместе со всеми, кто был на борту. Потом тело Кейка вынесло волной на берег, к ногам Алкионы. С великого горя она бросилась в море и утонула.

Но боги все же сжалились над ними обоими и превратили их в птиц. В зимородков. И каждое лето случаются шесть-семь солнечных дней абсолютного покоя. Это время и называют алкионовыми днями в память об Алкионе.