Павел Амнуэль - Тривселенная

– Садитесь, – густым баритоном, отражавшимся от стен, сказал Чухновский и показал на большое кресло, стоявшее у книжного стеллажа: три полки книг, скорее всего религиозных, в тисненых переплетах с еврейскими надписями. – Садитесь и скажите на милость, почему страховая компания не разрешает похоронить Генриха Натановича.

– Разве? – вяло удивился Аркадий. Естественно, страховая компания не могла дать такого разрешения до окончания расследования.

– Представьте себе, – сказал Чухновский. – У нас положено хоронить в день после смерти до захода солнца.

– У кого это – у нас?

– Поскольку вы пришли именно сюда, – сухо сказал Чухновский, – то прекрасно понимаете, что я имею в виду.

– Интересно, – заявил Аркадий, – почему российские евреи так не любят называть себя евреями? «У нас», «пришли сюда»… Скажите прямо: иудаизм требует. Я пойму.

– Конечно, поймете, – пробормотал Чухновский. – Вам прекрасно известно, что, согласно закону тридцать третьего года, в России запрещено упоминание национальности человека в официальных документах.

– Так я же не о национальности – я о религиозной идентификации, – удивился Аркадий. – А Подольский, насколько мне известно, религиозным человеком не был, хотя и ходил в синагогу.

– В синагогу, – вздохнул Чухновский, – приходят евреи, поскольку иудей и еврей – одно и то же.

– Нет, – сказал Аркадий, – этого я никогда не пойму. Я русский атеист. То, есть, если уж нарушать закон тридцать третьего года… Отец у меня был евреем, мать – русская. Я могу при желании назвать себя евреем, но иудеем – ни в коем случае. Хотя Ветхий завет я кое-как знаю. Мы его проходили в школе.

– Могу себе представить!

– Тем не менее, – улыбнулся Аркадий, – по истории религий я всегда получал девяносто. А Генрих Натанович, – это я в его документах видел, – никогда не имел больше шестидесяти. Религией не интересовался. Но сюда приходил регулярно – правда, не во время молитв.

– Он приходил ко мне, и вы прекрасно это знаете, – Чухновский выставил вперед бороду и стал похож на Энгельса, каким его изображали в прошлом веке на известных барельефах. – Вчера, кстати говоря, мы договаривались с ним на девять вечера, и он не пришел.

– Вот как? – заинтересованно спросил Аркадий и тронул воротничок рубашки, где находился микрофон, проверяя, идет ли запись. Чухновский заметил этот жест и усмехнулся. – Что вы хотели обсудить?

– Собирались, как делали всегда, выпить чаю и порассуждать о жизни. Генрих был очень одиноким человеком, вы даже не представляете себе, каким одиноким.

– Почему же? У него был друг – вы. Он играл в шрайк с коллегами, и они к нему хорошо относились. У него была работа, наконец. У многих сейчас нет и этого. Похоже, что была и женщина…

– Друг… – пробормотал Чухновский. – Хороший знакомый – пожалуй. А друг… Друзей у него не было. Мы знакомы с Генрихом больше десяти лет… Я просто предвижу вас вопрос и потому отвечаю заранее. Да, больше десяти. Точнее, одиннадцать лет и семь месяцев. И с тех пор время от времени беседуем на философские темы.

– Интересный контраст, – усмехнулся Аркадий. – Доктор наук в области самой современной бионетики беседует на философские темы с раввином.

– Вам это кажется странным? Он хотел понять, особенно в последнее время, как можно соотнести материальное с духовным в нашем мире. О материальном он знал почти все. А я знаю Тору и Каббалу, я учился Каббале у раввина Шойхата. Впрочем, это имя вам ни о чем не говорит, я прав?

Аркадий кивнул.

– Мы спорили, – продолжал Чухновский. – Нам было очень интересно друг с другом, вот что я вам скажу… Когда мы с Генрихом познакомились, он жил в институтском общежитии, это был еще тот проходной двор. А я вообще не имел в Москве своего угла. И дочь тогда жила на Ближнем Востоке…

– В Израиле?

– На Ближнем Востоке, – повторил Чухновский. – В Палестине, если быть точным. Впрочем, это неважно, я все время забываю, что вас не интересуют старые дела.

– Почему? – удивился Аркадий. – Это очень интересно. Лишний раз убеждаешься, что все, казалось бы, самые странные поступки имеют обычно очень простое объяснение.

– Все действительно очень просто в этом мире, – сказал Чухновский. – Сложности придумываем мы сами. Генрих Натанович умер. А вы создаете из этого очередную сложность только потому, что никто не видел, как именно это происходило.

– Никто, – согласился Аркадий, – вот потому я и хотел спросить у вас: когда Подольский не пришел на встречу, вы поинтересовались, что произошло?

– Я? Нет, он позвонил сам. Это было… м-м… я понимаю, вы хотите знать точное время… Так вот, когда он позвонил, было девять часов тридцать четыре минуты. Я ждал его, читал сидур…

– Что читали, простите?

– Сидур. Молитвенник. Потом отложил книгу и посмотрел на часы. И тут как раз позвонил Генрих.

– Очень удачно, – сказал Аркадий. – Часто вы смотрите на часы и даже запоминаете время?

– Нет, это произошло случайно, – сухо ответил Чухновский.

– Подольский объяснил причину своего отсутствия?

– Нет, почему он должен был что-то объяснять? Просто извинился и сказал, что прийти не может, дела. Мы договорились, что он придет сегодня в обычное время.

– Он был взволнован?

– Нет. Выглядел как всегда.

– Он говорил из дома?

– Не думаю. Я помню обстановку в его комнате в «Рябине», он часто мне оттуда звонил. Это был другой интерьер.

– Какой?

– Пожалуй, он звонил из… гм… Кафе? Нет, какая-то комната. Стена, на фоне которой… Больше ничего.

– А обычно, – сказал Аркадий, – Подольский приходил на ваши встречи вовремя? Я имею в виду, вы с ним договаривались заранее или он являлся, когда ему хотелось?

– Наши беседы не были регулярными, – раввин бросил на Аркадия задумчивый взгляд. – Генрих Натанович приходил после работы, и у нас были час-полтора до начала молитвы.

– Он оставался молиться?

– Иногда оставался, иногда нет. Вы задаете нелепые вопросы, молодой человек. Какое все это имеет отношение к смерти Генриха Натановича?

– Никакого, – согласился Аркадий. – С вашей точки зрения.

– А с вашей может иметь? – удивился Чухновский.

– Ну… – Аркадий говорил медленно, растягивая слова, и внимательно следил за реакцией собеседника. – Например… Вы говорили о Боге и разуме, о жизни и смерти, о религии и науке… Подольского волновали какие-то принципиально важные вопросы, связанные с мирозданием и человеком, иначе он пошел бы в библиотеку, а не в синагогу. Он что-то хотел решить для себя – с вашей помощью. И если он, скажем, задумал покончить с собой…

– Любая религия отрицательно относится к самоубийству. – сухо сказал Чухновский.

– Чего же он хотел от вас?