Лев Рыжков - Последнее убежище (сборник)

Я не думал и не даже мечтал о том, чтобы еще раз увидеть поверхность. На Площадь мы шли за смертью – несли ее врагам и готовились умереть сами. Жизнь в очередной раз сумела удивить…

Справа и слева от меня – тяжеловооруженные площадники, с ног до головы закованные в броню. Мы же, их пленники, довольствуемся весьма условными респираторами и самыми примитивными костюмами радзащиты. Это и неважно – толстая броня или истертая временем прорезиненная ткань: дорога всем предстоит в один конец.

Мне легко, и дело не в лошадиных дозах обезболивающего, что вкачали в измученных динамовцев перед спешным, больше похожим на побег подъемом на поверхность. Лицо, прикрытое уродливым намордником дыхательной маски лишь наполовину, ощущает небольшое, едва заметное движение воздуха. Ветер. Забытое под землей слово. «Ве-тер». Глаза, лоб, волосы – все обнажено и наслаждается запретным потоком зараженного, смертоносного кислорода. Счетчик Гейгера, давно сойдя с ума, умолкает – наверное, от отчаяния и бессилия, а может быть, его выключил я. Не знаю, не помню… Не хочу в отведенные столь скудные минуты слушать захлебывающийся визгом прибор. Поздно бояться радиации – она ничего не успеет нам сделать.

Серое, темное небо, я помню тебя разным – голубым, залитым солнечным светом и иссиня-черным, подсвеченным «изнутри» луной и мерцающими точечками звездочек. Помню белые облака невозможных форм и мрачные тучи, предвещающие приход слякотной осени и ее жестокой, но столь красивой подружки-зимы… Всего этого больше нет, лишь непрозрачная, вечная мгла на горизонте и неизбывная тяжесть над головой. Я никогда не полюблю новый мир – память о навсегда исчезнувшем рае не позволит… Уходить, покидать эту землю, пропитанную страданиями и неисчислимыми печалями, не страшно. Но у детишек, рожденных без неба, иного настоящего и будущего нет – наше поколение лишило их солнца, взамен одарив лишь вечным стенами со всех сторон. Мы – виноваты. Я – виноват. Потому без колебаний отдам свою безнадежную жизнь, лишь бы продлить вашу, сделать ее чуть легче и светлей. Умирать за других… страху не испоганить это чувство.

Из задумчивости выводит осторожный оклик.

– Командир! Неужели они, – выживший рядовой из моего отряда кивает в сторону площадников, – не дадут нам никакого оружия?

Пожимаю плечами:

– Мы можем драться и голыми руками.

Динамовцы одобрительно и с пониманием смеются:

– Два динамовца с лопатой заменяют эскалатор! – пусть шутка старая и нещадно перевирается каждой станцией на свой лад, но приговоренным смертникам достаточно и ее.

– Всегда мечтал схлестнуться с мутами врукопашную. Говорят, головы им нужно сворачивать строго по часовой стрелке, чтобы ненароком не сорвать резьбу…

Наши конвоиры с недоумением смотрят на заливающихся хохотом обреченных, перепачканных собственной кровью пленников. Когда становится невмоготу, самый страшный на Земле хищник начинает смеяться… Бывший самый страшный.

Один из «панцирников» приближается ко мне:

– Веселишься, Динамо?

Его голос, усиленный и одновременно искаженный динамиком переговорного устройства, узнать невозможно, но я уверен – передо мной Додон. Зачем он пошел с нами? Пытаюсь понять этого странного и ненавистного человека… И, наверное, понимаю: ведь он солдат, как и все мы…

– Так точно, Площадь. А ваши уже разучивают похоронные марши?

– А как же, кому-то ведь придется маршировать по вашим могилкам!

– Как бы на одной братской могиле нам всем мутанты джигу не сплясали…

Одновременно с Додоном оборачиваюсь и вижу того священника, что отсрочил нашу казнь. Его хмурое лицо – не прикрытое и не защищенное абсолютно ничем! – отражает крайнюю степень душевной концентрации.

– Сейчас не время устраивать раздоры. Дело у всех одно. – Церковник выразительно смотрит на Додона. – Алексей Владимирович, раздай динамовцам оружие.

Теперь его взгляд прожигает меня:

– Павел Александрович, в спину Площади стрелять не будешь?

Мотаю головой. В горле застревает гордое: «Динамо подлостями не занимается». После того, как я специально заразил чужую станцию… Хриплю:

– Не буду.

– Ты в Бога веруешь? – улыбка не исчезает с лица священника, но пристальные, слегка прищуренные глаза смотрят серьезно.

– Вот бы знать… – я лихорадочно вспоминаю, как принято обращаться к попам. Наугад осторожно добавляю – …святой отец…

– Зачем же так помпезно? – заливается смехом церковник. – Вполне достаточно «батюшки» или «отца Михаила». К чему нам такие важности?

– Слишком много горя и несправедливости, батюшка, мне пришлось на своем веку повидать…

Он с готовностью кивает:

– Понимаю. А сюда почему согласился идти?

– Здесь хотя бы умереть можно по-человечески, как солдату положено.

Отец Михаил хмурится и в задумчивости чешет переносицу.

– Трудно жить без веры, а помирать – и подавно. Если же сомневаться в том, ради чего собираешься сложить голову… Не завидую я тебе, Павел Александрович!

– Батюшка, я верил в очень многое. Когда дети заболели – во врачей Динамо, а потом – в докторов со всей дружественной ветки метро. Когда все по очереди развели руками – поверил в лидеров станции, в наших героев, сталкеров и ученых, что ушли на поиски древних лекарств. Три экспедиции при полном вооружении… лучшие люди Динамо… Когда никто не вернулся, осталось верить лишь в одно – в подлость вражеской Площади, скрывшей в своих богатых закромах спасительную вакцину. Так что вера у меня не просто была – я был преисполнен ею, полон до краев. Только вот вышла вся моя вера, до последней капли. Осталось только немного глупой, совсем слепой надежды… Не могу поверить в силу церковных ритуалов и церемоний, уж извините, батюшка. Хочу, но не могу. А надеяться буду – до последнего вздоха. Так уж устроен…

– Никто не верит… Ты бежал со своей станции от бессилия, Додон – от страха увидеть, как однажды не откроются глаза его любимого внука, – в голосе отца Михаил звенит металл. – Вместо веры – отчаяние, вместо любви – боль. А ведь всем нам нужно только чудо. Вам, солдатам, – продержаться в кромешном аду неимоверное количество времени, мне, священнику, – достучаться до Небес… Мы – маяк в ночи, мы должны пылать, не жалея себя, гореть и истлевать в священном пламени. Мы – сигнал «SOS!», радиоволна, молитва, крик о помощи – верь во что хочешь, но только верь. И жди ответа с Той стороны. Иначе… Ты знаешь, что будет иначе. Мы – легион последней надежды, искорка веры в бездонном аду.

Священник с вражеской Площади жестом подзывает двоих служек, и те немедленно принимаются стаскивать с него защитный костюм.

– Ты причинил нам великое зло, – кажется, он не обращает никакого внимания на суетящихся вокруг людей. – Пытаясь в диком отчаянии спасти свою станцию, ты подверг смертельной опасности нашу и помножил горе надвое. Страшный грех на твоей душе, а руки по локоть в крови…