Лев Рыжков - Последнее убежище (сборник)

Ток крови увеличивается, она прорывается к каждой клетке организма, неся в себе бурлящую силу. Бурый туман застилает глаза, что-то вязкое хлещет изо рта, ушей, носа, превращая все лицо в красную маску смерти… Я знаю этот соленый, терпкий вкус, успел привыкнуть к нему за годы После . Вопреки всему он бодрит, возвращает в сознание. Вперед!

Вскакиваю и… ничего не вижу. Черное, густое марево затмевает все вокруг. Чувствую всеобщее движение – земля под ногами трясется и вздрагивает. Повсюду странные тени, они мечутся, кружатся в странном и неестественном танце. Тяжелое, хмурое небо обрушивается на меня. Кричу, в немом ужасе вздымая руки, словно потерявший разум атлант, в безумии тщащийся удержать божественный купол мироздания. Что-то происходит: вижу искаженное страхом лицо. Человек безмолвно кричит, его губы складываются в слова, лишенные звучания и смысла.

Имя! Он без устали повторяет мое имя! Сквозь залитые кровью уши прорывается звук, порождая в мозгу тревожный сигнал – этот мир зовет меня. Он целиком состоит из грохота, визга пуль и стонов, превращаемой в прах плоти…

– Геракл! Геракл! Очнись, Паша! Геракл!

Этот мир просит, молит своих жертв броситься на алтарь…

– Паша!

Этот мир выпьет наши души, но такова участь всех солдат – убивать и умирать.

– Геракл!!!

Уворачиваюсь от очередной пощечины и перехватываю руку своего бойца:

– Я в норме. Сколько времени прошло?

– Павел Александрович, слава Богу! Тут ад! Три минуты всего…

– Давай, Петя, беги, со мной все в норме, правда. Давай…

Сквозь непрекращающийся рев войны слышу громкое: «Жив командир, теперь зададим жару…»

Пора наверстывать упущенное. Автомат рычит и стонет, рвется в бой. «Сейчас, друг, потерпи, все только начинается…»

Они осторожно хлопают меня по плечам: «Как же ты вовремя, командир!». Озираюсь по сторонам – горячка боя не отпускает, древние инстинкты хищника и охотника требуют новых жертв. Но перекресток перед церковью пуст, лишь горы трупов…

«Девять минут. Первая волна».

Кто это говорит? Глаза с трудом фокусируются. Додон! Усмехается:

– Передоз, или зассал поначалу?

Скрипучий, царапающий уши смех.

– Мне нельзя останавливаться, – хриплю, не узнавая собственный голос. – Второй раз сердце не заведу!

Враг пристально смотрит, его рот больше не кривится презрением.

– Держи.

В мои руки ложатся огромный мачете и десантный нож. Голая сталь – она поет. Древние, забытые и вновь возрождаемые смертью гимны. Сталь горит от вожделения, молит: «Ороси меня кровью».

Теперь смеюсь сам – пугая бойцов, захожусь в нечеловеческом хохоте. «Да! Вы получите то, о чем мечтали, и даже больше!» Кручусь вокруг своей оси, без устали совершаю выпады на невидимого противника, благословенное оружие режет воздух. Пока воздух…

– Вторая волна!!!

«Наконец-то!»

Тишина. Странная. Ласкает и мучает слух.

«Семнадцать минут!»

Они в испуге и восторге смотрят на меня. Я должен спросить о потерях, но все вижу и так. Вторая волна мало кого пощадила. Ищу глазами Додона. Жив. Сидит на земле без движения, низко опустив седую голову, но грудь тяжело вздымается. Значит, еще повоюем.

Стальные клинки захлебнулись чужой кровью и потеряли былой блеск, окрасившись в алое. Мы все сегодня утонем в бурой жиже – своей и тех тварей, что…

– Динамо, ты форменный мясник! – старый площадник отвлекает меня. Опять насмешка, но есть и новые нотки… Страх?

– Страх, – он словно читает мысли. – За тех уродов, которым не повезло оказаться с той стороны баррикады.

Мы смеемся.

– Жаль, себя не видишь. Не знаю, кровавый ли ты демон, или ангел войны, главное – сегодня этот монстр за нас.

– Демоны не защищают церквей…

– Но и крыльев у тебя нет.

Угар уходит, адреналин еще кипит в венах, но надолго его не хватит. Я не ангел и не демон, я – заложник последнего боя, его жертва и герой. Я живу смертью. Я умру без движения.

Пока сердце колотится в груди, быстро расставляю выживших солдат на самые «прореженные» участки обороны, сам встаю за пулемет. Пусть честная сталь получит передышку, мне же отдых противопоказан. Давайте, гады! Пусть разразится буря!

Она не заставляет себя ждать.

– Геракл!

Руку свело, она продолжает давить на спусковой крючок пустого, бесполезного теперь пулемета.

– Геракл!

Разодранный в клочья ствол еще па́рит жаром и жалобно смотрит в небо, застывшее прямо над головой. Еще секунда, и оно расплющит меня…

– Геракл, твою мать!!!

Это Додон. Он лежит на спине, в огромной луже крови, царапая скрюченными пальцами землю.

– Сколько… времени? Гера, сукин ты сын, я слышу твое дыхание! Время?!

У старого солдата перебиты ноги, а лицо… лица больше нет, лишь кривящиеся в бесконечном вопросе тонкие губы:

– Сколько времени?!!!

– Двадцать пять минут.

– А мы молодцы, да? – ослепший старик смеется, но тут же захлебывается. С трудом прокашливается. – Остался кто еще?

– Нет, Додон, в финал вышли только мы.

– Что шумит? Такой треск странный…

Из-под огромного кургана нечеловеческих тел, засыпавших вторую, последнюю линию обороны, вырывается устремленный вертикально вверх столп пламени. Мертвые руки погребенного там огнеметчика так и не разжали своей хватки…

– Это смерть, Додон. Скребется в наши дверки, торопит…

– Веселый ты парень, Паша… У тебя херотень химическая еще осталась?

Киваю, словно собеседник может увидеть меня:

– Аккурат пара ампул.

– Давай на посошок. Еще чуть повоевать надо…

– Давай.

Вкладываю в его ладонь проклятую склянку, что дарует силу в обмен на остатки жизни. Мы чокаемся стеклянными шприцами.

Химия мгновенно помогает, и Додон улыбается, легко усаживаясь на земле.

– Жаль, ноги не слушаются. Ты привяжи меня куда-нибудь, хоть к светофору или столбу какому, и ножичков дай. Глядишь, полминутки тебе отыграю…

Сомневаюсь, что слепому воину удастся продержаться и пять секунд, но раз он решил умереть стоя…

– Додон, ты веришь… что все не напрасно?

Старик недобро ухмыляется и « смотрит» на меня в упор.

– Знаешь, почему я здесь? Почему против коменданта пошел, почему единственного родного человека в лазарете одного оставил, почему вас, врагов поганых без души и совести, в тюрьме не порешил, почему не только сам на смерть отправился, но и людей своих верных да преданных увел? А потому, Динамо, что мне в треклятой моей жизни чудеса видеть приходилось. И самое расчудесное чудо, что Антошкой зовут, мне внуком приходится. Ему папаша собственный, врач наш станционный, при рождении диагноз поставил, отмерив ровно два дня жизни. Отмерил, и руки на себя наложил: не вынес потери жены, которая при родах умерла, и собственноручно вынесенного сыну приговора. Вот только отец Михаил неделю у люльки простоял, без сна и отдыха, отмаливая у смерти душу безгрешную… И отмолил, вытащил с того света.