Дмитрий Шатилов - Изобретатель смысла

Меня называют несерьёзным человеком, «игрушечником» – и это правда. Я действительно лишён той серьёзности, с которой многие из людей проживают жизни, и считаю своим долгом бороться с этой серьёзностью всеми силами. Но серьёзность серьёзности рознь. Серьёзность учёного, корпящего над открытием, пахаря, удобряющего землю, поэта, сочиняющего сонет, механика, готового с ног до головы измазаться в масле, но запустить сломанный движок – не та серьёзность, что я считаю своим врагом. Нет, я борюсь с серьёзностью другого рода.

Борюсь, как умею – абсурдом, смехом, фарсом, глупостью.

Меня смешит серьёзность людей, уверенных, что нет ничего лучше, чем прочно стоять на ногах. Всякий раз, как я вижу такого человека, мне вспоминается один случай, свидетелем которого я однажды сделался. Произошёл он, когда президент объявил об очередном финансовом кризисе, да таком тяжёлом, что оба моих приятеля (один разбогател на беконе и платиновой фольге, другой сделал состояние, поставляя рок-музыкантам хорьков, которым те прямо на сцене откусывали головы) засуетились, пытаясь спасти миллиард-другой. Курс валюты в те дни скакал, как бешеный, так что даже самые совершенные электронные табло сгорали, не успевая его отобразить, и некоторые банки вернулись к проверенной методике: вывесили доски со сменными цифрами. Я шёл по улице и увидел, как меняли цифры на одной из таких досок. Занимался этим мужичок лет пятидесяти, в забрызганном грязью пальто, а орудием труда ему служила обыкновенная палка – ей он и переставлял цифры. «Сегодня упал в цене гватемальский франк: потрудись исправить» – велела мужичку кассир. Неожиданно тот заупрямился. «А я хочу, чтобы франк стоил больше, чем доллар!», – сказал он. «Но президент потребовал…». «Плевал я на президента! Какой курс захочу, такой и будет!»

И он настоял на своём – в конце концов, у него была палка. Не знаю, что творилось в других отделениях банка, но на этой улице гватемальский франк стоил вдвое дороже доллара, что бы ни твердили финансисты в твидовых пиджаках.

К чему я рассказал эту историю? К тому, что в мире есть миллионы вещей, от которых зависит положение дел, и над которыми ни один человек – даже тот, кто полностью уверен в своих силах – не властен. Стоит ли в таком случае придавать значение занимаемому тобой месту и положению – непостоянным, изменчивым, зависящем от бесчисленного множества обстоятельств? Не лучше ли обратить свой взор на более важные вещи – например, на законы, управляющие миром? Впрочем, об этом намного раньше меня – и намного лучше – сказал Платон, которого напыщенность современных ему Афин смешила так же, как и меня сегодня – серьёзность и ограниченность людей, уверенных, что в мире есть место только стремлению упрочить своё положение, занять какое-либо место, примоститься хоть в уголке реальности.

«Главное – это устроиться в жизни» – говорили мне такие люди. «А что дальше?» – спрашивал я. – «Ведь Вселенная, пусть и конечна, но неисчерпаема». «А дальше», – отвечали мне, – «просто живи», и это «живи» звучало для меня, как смертный приговор.

Что это значит: «живи»? Как это? Для чего? До сегодняшнего дня я не знал. Теперь знаю. Но это «жить» для меня означает совсем иное, чем для моих непрошеных советчиков. Жить для меня значит делать всё возможное для познания мира и тех миллиардов вещей, что определяют жизнь человека. Вот почему я враг серьёзности, строгой, ограниченной серьёзности. Она – первый враг познания. А познание не предполагает уверенности, прочности, незыблемости – напротив, это вечное сомнение, вечный поиск.

Меня часто спрашивали: уверен ли я, что непременно буду счастлив – там, в других мирах?

Не знаю. Счастье – это не вопрос знания или незнания. Иногда я говорю себе «да», но чаще думаю, что покоя мне так и не увидеть. Более или менее ответить на этот вопрос могут только надежда или вера. И я верю – верю в то, что однажды, набравшись знаний, смогу устроить мир разумно и правильно, а вместе с тем – изживу, наконец, абсурд и бессмыслицу собственной жизни.

И это вся загадка Барсума, спросите вы? Получается, всё это время под личиной эксцентричного миллионера, испытателя умов и душ, скрывался человек, так и не нашедший места в мире, человек ненужный и даже лишний? Выходит, что весь мой протест, весь мой пафос, все моё стремление отыскать нового человека – лишь обида наивного ребёнка, не получившего от мира обещанную игрушку?

Может быть.

Не исключено.

И всё же, несмотря на ничтожность шансов, ни в чём не уверенный, полный сомнений и страхов, я готов ступить на ничейную землю – рядом с теми, кто откликнулся на мой зов, плечом к плечу.

Сказав так, он повернулся к репортёру спиной и последним взошёл на борт корабля.

Наглухо закрытый, готовый к отлёту, ковчег скалой высился посреди бескрайнего людского моря.

– Не взлетит, – послышался голос из первых рядов. – Нутром чую, это липа. Плакали наши денежки.

– Да заглохни ты, ради Бога, – отозвался другой голос. – Я десятку поставил на то, что он грохнется.

Начались споры, где-то занялась потасовка. Но вот раздался странный звук – низкий, густой, он пронизал толпу, и все застыли в ожидании. За первым звуком последовал второй, повыше, за ним ещё и ещё – это прогревались двигатели «Бочки». Потом из сопел повалил дым, и толпа отхлынула от защитного ограждения, причём в панике два миллиона человек задохнулись, восемь миллионов получили серьёзные травмы, а двенадцать тысяч триста двадцать две женщины родили прежде времени.

Дым прекратил идти так же внезапно, как и появился. На мгновение над полем повисла тишина. Вдруг из-под днища «Бочки» с оглушительным грохотом ударили струи огня, и вот, под негодующие вопли, крики боли и отдалённый гром салюта (в тот день праздновали освобождение Бастилии) ковчег поднялся в воздух. Казалось, он, взлетая всё выше, балансирует на остриях огромных ярко-оранжевых конусов.

Иссякла первая струя – набирая высоту, «Бочка» постепенно переходила на основной двигатель – за ней вторая, третья, четвертая, пятая. Наконец, ковчег, лишённый последней связи с Землёй, завис у зрителей над головами, качнулся, словно на прощание, и, устремившись вверх, минуту спустя превратился в крохотную точку. Затем исчезла и она.

Простояв ещё час, толпа начала расходиться. Остаток дня все ощущали непонятную грусть.

Конгары верят, что старение и смерть тесно связаны с процессом пищеварения. Мир переваривает нас, говорят их мудрецы, и в доказательство своих слов приводят следующую историю.

«Жили-были два брата Кон, а кроме них ничего и не было – ни земли, ни воды, ни солнца. Набрал старший брат бобов, закопал под очагом и ушёл, а младший не утерпел, вырыл да и проглотил вместе с углями. Проглотил, а запить-то нечем. Начали угли живот палить, он и завыл дурным голосом: так и так, помираю, мол, братец. Прибежал старший брат и видит: у младшего изо рта дым тянется. Схватил тогда старший тростниковую трубку, вставил её брату в зад и давай дуть изо всех сил, пожар тушить. Дул, дул, а брат только вопит, и брюхо его всё раздувается да никак не лопнет. Так и дует старший брат до сих пор. Бобы же в животе частью остыли, частью окаменели, а из тех, что были помягче, проклюнулись первые люди, от которых мы свой род ведём, а светят нам с небес те самые уголья, которые младший брат от жадности проглотил. И пока не остыли они, будет живот раздуваться всё больше и больше, а когда остынут – тут и конец всему».