Шимун Врочек - Метро 2035: Питер. Война

– К-какого черта? – сказал «дьявол» хрипло. – Совсем офонарели, подъема же еще не было.

– Офонарели? – переспросила Герда тихо.

– Подъема? – брови шерифа поползли вверх.

Дьявол нахмурился.

– Группа «Солнышко»… вы чего? Забыли?

Шериф с Гердой переглянулись. «Белая горячка» – одними губами сказала девушка. Шериф кивнул. Кого-кого, а людей с таким диагнозом он видел регулярно… Иногда, прости господи, даже в зеркале.

– Тебя, вообще, как зовут? – сказал он.

– Чего?

Шериф поморщился.

– Имя твое как, придурок?

– Придурок? – повторил «дьявол». Голубые глаза взглянули на шерифа беспомощно. «Дьявол» мотнул головой, словно поддатый. – Придурок? К-кто придурок?

Шериф засмеялся:

– Смотри-ка, понимает… да уж точно не я.

– А ты кто? – «дьявол» повернулся к шерифу, наморщил лоб. Василий Михайлович отстранился.

– Я? – он положил руку на потертую кобуру с «макаровым». – Я шериф.

– Шериф? А! – бродяга оживился. – Проблемы индейцев шерифа не волнуют, – сказал он. И снова, как пьяный, повел головой. Бредит?

Шериф сделал шаг и затряс его за плечо. Так, что голова бедняги задергалась.

– Слышь ты… индеец! Отвечай! Ты откуда взялся?!

«Индеец» вскинул голову и бессмысленно заморгал. Взгляд его голубых глаз стал пугающе глубоким и чистым. Словно у младенца. Шериф обозлился:

– Щас как влеплю промеж глаз, сразу разговоришься!

Герда мягко отстранила шерифа.

– Перестаньте, Василь Михалыч. Ради бога. Он, скорее всего, в посттравматическом шоке. Он даже не понимает, что говорит. А вы… индеец, индеец… тоже мне, какой из него индеец?

Словно по сигналу, бродяга вскочил. Шериф отлетел на несколько шагов, споткнулся о медицинскую сумку, но удержал равновесие. Герда, которую он, отступая, зацепил локтем, шлепнулась на пятую точку, зашипела от боли.

– Чингачгук Великий Змей! – торжественно завопил «индеец». Герда поморщилась: от его голоса звенело в ушах. – Последний из могикан! Я с тобой, Соколиный Глаз!

Горделиво сделал два шага и рухнул плашмя, лицом вниз. Бум.

Шериф с Гердой переглянулись, затем начали смеяться. У Герды выступили на глазах слезы. Наконец, шериф протянул руку. Девушка с трудом встала, почесала ушибленный копчик.

– Ну, что будем делать с этим… – она подавила смешок. – Чингачгуком?

Шериф подошел и пнул тело, оно вздрогнуло. Герда взяла себя в руки. Шериф неплохой человек в сущности, но иногда его заносит.

– Вот что, Василь Михалыч… Вы его пока где-нибудь заприте, хорошо? Только бить больше не надо. Я вас прошу. Слышите?

Шериф почесал затылок, прищурился, глядя на девушку:

– Точно не надо?

– Василий Михалыч!

Шериф улыбнулся.

– Да шучу я, шучу. Будет целеньким твой индеец и… хмм… здоро… – он поперхнулся, помедлил, затем закончил: – Таким, какой сейчас есть, таким и останется. Вообще, Герда, ты опять за свое? Все бы тебе помойных котов спасать. Вот ты ему раны залечишь, шерсть от дерьма отмоешь, а дальше что? А?

Герда промолчала. В словах шерифа было больше правды, чем она готова была признать.

– Разговор закончен.

– Унесите… это. – Шериф брезгливо отряхнул руки. Помощник кивнул. – Совсем пить разучились, сволочи!

– Шеф, тут какая-то бодяга происходит, – позвал помощник. – Шеф?

Василий Михайлович поморщился. Они с Гердой пили настоящий зеленый чай, заедая настоящими армейскими галетами. Красота и невиданная роскошь. После того, как приморцы организовали на соседней заброшенной Достоевской военную базу, жизнь для владимирцев наступила богатая. Жаль, ненадолго. Шериф нехотя вылез из-за стола, подошел к решетке. Помощник – рыжеватый нескладный парень – посторонился.

– Ну, чего? – сказал шериф и замолчал. Судя по затянувшемуся молчанию, картина его весьма удивила.

– Василий Михалыч, что там?

Нет ответа. Герда подошла тоже – хотя ее как раз никто не звал. Посмотрела и тоже задумалась. Зрелище было… специфическим. И очень странным.

Небольшая камера, служащая на Владимирской местом заключения. Никакой мебели, единственная лампочка под потолком, голый бетонный пол. Владимирский централ, ветер северный . В одной стороне – давешний «индеец», в другой – остальные заключенные, человек семь. Когда «индеец» вставал и шел к ним, они по стенкам уходили от него, чтобы снова сгрудиться в другом конце камеры. И все без единого звука. Словно это какая-то молчаливая игра в «пятнашки». И тот, кто попадется или скажет хоть слово, проиграл.

– Василий Михалыч, – сказала Герда шепотом. – Чего они от него шарахаются?

– Сам не знаю, – признался шериф. – Первый раз такое вижу.

«Пятнашки» продолжались. В очередной раз «индеец», пошатываясь, перешел в одну часть камеры, заключенные, растекшись по стенкам, собирались в другой – словно капли ртути, убегающие от магнита.

Наконец, один из заключенных – видимо, обладающий некоторым авторитетом среди остальных отбросов станции – решился. Шагнул вперед…

– Пошел ты! – и попытался ударить «индейца».

Ему это, на удивление, удалось. Герда моргнула.

«Индеец» поднялся на ноги. С удивительной легкостью и грацией – Герда не поверила своим глазам. Человек не может так двигаться. «Индеец» мягко, словно играючи, выпрямился в полный рост. И продолжал стоять, глядя в сторону. Словно никакого удара в помине не было.

– Он что, не в себе? – пробормотал шериф. Заключенные переглянулись.

Дьявол шагнул к ним и заговорил. Герда даже сразу не сообразила, кому принадлежит этот хрипловатый насмешливый голос:

– Ну что, индейцы? Как жизнь в резервации? И где, блин, обещанное казино?

Заключенные отступили, словно знали, чем это в итоге закончится.

– Ты… это, – сказал старший. Он внезапно осознал, что остался в гордом одиночестве. – Нарываешься!

Дьявол поморщился. И вдруг ослепительно улыбнулся:

– Я бы сказал: идите к черту. Но… Судя по вашим добродушным внимательным лицам, вы ведь можете и сходить.

Санкт-Петербург, перегон Достоевская – Лиговский проспект,

21 минута до часа X

А вчера зачем-то выдали усиленные пайки.

Комар оглядел консервную банку, повертел в ладонях. Постучал по крышке. Звук глухой, тонущий в тушенке. Хорошо. Внутри – залитое густым белым жиром красноватое мясо, говядина. Мертвая корова, которая погибла под ножом еще до Катастрофы. И ей там хорошо и уютно, в темной жестяной скорлупе, – откуда мы ее сейчас выколупаем.

Комар достал нож, примерился. От предвкушения заныло в животе.

Мертвая корова, подумал он. Там лежит мертвая корова, пам-пам. И щиплет травку.

От этой мысли по затылку пробежал озноб.

– Ну, не тяни, – проворчал глубоким басом напарник, Сашка Фролов. В его габаритах бас терялся, рокотал, отражался от внутренних полостей, словно там, за грудной клеткой, был целый многоквартирный дом. Казалось, голос Фролова исходит от всего его тела, не требуя особого отверстия для выхода, вроде рта, и излучается всей гигантской фигурой часового, всей его кожей – вроде радиации.