Исаак Зингер - Сын из Америки

Я назвал местечко, где родился, и Сэм сообщил мне, что он родом из соседнего местечка. Он сказал:

— На самом деле я не фермер. Это наше второе лето за городом. С тех пор как я приехал из Польши, я был гладильщиком в Нью-Йорке. Я ворочал этим тяжелым утюгом, пока не заработал грыжу. Я всегда мечтал о свежем воздухе и, как говорится, о земле-матушке — о свежих овощах, о свеженьком яичке, зеленой траве. Я стал искать что-нибудь подходящее в газетах и вот наткнулся на фантастически выгодное предложение. Я купил ферму у того же человека, который продал мне телку. Он живет в трех милях отсюда. Прекрасный человек, хоть и гой. Его звать Паркер, Джон Паркер. Он дал мне закладную и все устроил, вот только дом старый и земля завалена камнями. Он и не пытался, Боже упаси, надуть меня. Он мне заранее обо всем рассказал. На то, чтобы убрать камни, потребуется двадцать лет. А я не так уж молод. Мне уже за семьдесят.

— Вы выглядите моложе, — сделал я ему комплимент.

— Это все воздух и работа. Я много работал в Нью-Йорке, но только здесь стал работать по-настоящему. Там у нас был профсоюз, да продлятся его дни, и он не позволял боссам превращать нас в рабов, как евреев в Египте. Когда я приехал в Америку, здесь еще существовала потогонная система, но потом стало легче. Я отрабатывал свои восемь часов и ехал на подземке домой. Здесь я тружусь по восемнадцать часов в сутки, и, поверьте мне, если бы не пенсия от союза, мне бы не свести концы с концами. Но я доволен. Что нам здесь нужно? У нас свои помидоры, редиска, огурцы. Корова, лошадь, куры. От одного воздуха здоровеешь. Но как это сказано у Раши [32] Аббревиатура: рабби Шломо Ицхаки (1040–1105) — комментатор Талмуда. — Иаков хотел вкушать мир, но бедствия Иосифа не дали ему вкусить мира. Да, я тоже изучал Писание, до семнадцати лет я сидел в доме учения и занимался. И зачем я вам все это рассказываю? Моей жене Бесси не по душе сельская местность. Она скучает по дешевым товарам на Орчард-стрит и по своим закадычным подружкам, с которыми она болтала чепуху и играла в карты. Она объявила мне войну. И какую войну! Она бастует. Не стряпает, не печет хлеб, не прибирается в доме. Она отказывается пальцем пошевелить, и я все делаю сам — сам дою корову, сам копаюсь в саду, сам убираю сарай. Мне не стоило бы вам этого говорить, но она отказывается быть женой. Она желает, чтобы я перебрался обратно в Нью-Йорк. А что мне делать в Нью-Йорке? Мы оставили квартиру с гарантированной квартплатой и избавились от мебели. Здесь у нас все-таки что-то вроде дома…

— А что ваша дочь?

— Сильвия пошла в мать. Ей уже за тридцать и давно пора замуж, но она вовсе не желает устраиваться в этой жизни. Мы пытались отдать ее в колледж, но она не хочет учиться. Она устраивалась на разные работы, но так и не прижилась ни на одной. У нее неплохая голова, но заднее место никуда не годится. Все ее утомляет. Она встречалась со всякими мужчинами, но из этого так ничего и не вышло. Как только она с кем встретится, сейчас начинает выискивать в нем недостатки. Один такой, другой сякой. Последние восемь месяцев она живет с нами на ферме, но вы ошибаетесь, если думаете, что она мне изо всех сил помогает. Она играет в карты со своей матерью. Больше ничего не делает. Вы не поверите, но моя жена до сих пор не распаковала своих вещей. У нее Бог весть сколько платьев и юбок, но все увязано в узлы, как после пожара. У дочки тоже полно тряпок, но и она держит их в чемодане. И все это — мне назло. Вот я и решил — пусть здесь поселятся люди. Чтобы мне было с кем поговорить. У нас еще две комнаты, которые можно сдать. Я не собираюсь разбогатеть, предлагая комнату и трехразовое питание в день за десять долларов в неделю. Я не лезу в Рокфеллеры. А вы чем занимаетесь? Преподаете, наверное?

После некоторого колебания я решил сказать ему правду — пишу, мол, для газеты на идише как внештатный сотрудник. Глаза фермера сразу загорелись.

— Как ваше имя? Что вы там пишете?

— Я веду рубрику «Куча фактов».

Фермер всплеснул руками и притопнул ногой.

— Вы автор «Кучи фактов»?

— Да, я.

— Господи! Я же читаю вас каждую неделю. Я специально езжу в поселок по пятницам за газетой, и вы не поверите, но я читаю «Кучу фактов» даже прежде новостей. Все новости скверные. Гитлер то, Гитлер сё. Гори он огнем, пройдоха, негодяй. Что ему надо от евреев? Разве они виноваты, что Германия проиграла войну? От одного чтения этих новостей может хватить удар. А вот ваши факты — это знание, наука. Это правда, что у мухи тысяча глаз?

— Правда.

— Как это возможно? Зачем мухе столько глаз?

— Должно быть, природе все под силу.

— Если вы хотите видеть природу во всей красе, оставайтесь здесь. Подождите минутку. Я должен пойти сказать жене, кто у нас в гостях.

— Зачем? Я все равно здесь не останусь.

— О чем вы говорите? Почему? Они сварливые бабы, но, когда они узнают, кто вы такой, они будут вне себя от радости. Моя жена тоже вас читает. Она рвет газету у меня из рук, потому что хочет первой прочесть «Кучу фактов». И дочка знает идиш. Она говорила на идише, еще когда не знала ни слова по-английски. С нами она почти всегда говорит на идише, потому что…

Фермер опрометью бросился из комнаты. Его тяжелые сапоги прогрохотали по лестнице. Телка продолжала мычать. В ее голосе звучало безумие и какой-то почти человеческий протест. Я сел на матрас и повесил голову. Последнее время я делал глупость за глупостью. По-дурацки поссорился с Дошей, истратил деньги, чтобы добраться сюда, а завтра мне снова придется платить за такси и автобус, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Я начал писать роман, но увяз в нем и теперь даже не мог разобрать свой собственный почерк. Пока я сидел в этой комнате, меня насквозь пропекло зноем. Если бы только можно было чем-нибудь занавесить окно! Эти телкины стенанья сводили меня с ума. Мне слышалась в них скорбь всего сущего. Все мироздание выражало свой протест голосом этой телки. Дикая мысль промелькнула у меня в голове: не пойти ли мне ночью и не убить ли сперва телку, а потом себя. Такого рода убийство с последующим самоубийством будет чем-то новым в истории человечества.

Я услышал тяжелые шаги по лестнице. Фермер привел жену. Тут они стали извиняться и незаслуженно расхваливать меня, как это принято у простых людей при встрече с любимым писателем. Бесси воскликнула:

— Сэм, я должна его поцеловать!

И прежде чем я успел вымолвить слово, женщина поймала мое лицо своими шершавыми руками, от которых пахло луком, чесноком и потом.

Фермер благодушно произнес:

— Чужих людей она целует, а меня заставляет поститься.

— Ты сумасшедший, а он ученый, он больше чем профессор.

Все это длилось не более минуты, и тут в комнату поднялась дочь. Она стояла в дверном проеме и с легкой усмешкой глядела, как родители суетятся вокруг меня. Чуть погодя она сказала: