Эдна О’Брайен - Возвращение

В воскресенье мы ждали маму. Накануне тетка вымыла меня в алюминиевом тазу. Я сидела в нем и дрожала от страха, как бы двоюродный брат не зашел. Я слышала, как он, бреясь, насвистывает что-то на черной кухне. В субботу он всегда намывался и начищался, готовясь к воскресенью. Тетка обдала меня из кастрюли почти что кипятком. Потом полила дождевой водой, которая по контрасту показалась мне ледяной. Тетка не умела купать так, как мама, но все время повторяла, что я буду блестеть как стеклышко.

Маму ждали после обеда. Мы вымыли посуду, накормили собак картофельными очистками с молоком, и вот тут-то началось мучительное ожидание. Я отправилась к калитке, где раньше ждала Карнеро. Никто не появлялся, и я медленно пошла по дороге к перекрестку. Дойдя до поворота, я сообразила, что подвергаю себя опасности, так как где-то здесь бродяги, по их словам, поставили свои фургоны. Я поспешила назад. Вдоль дороги расцвели фуксии, и на ветках бузины цветы соседствовали с ягодами. С веточек фуксии сережками свисали цветы, а на дороге были бурые пятна от раздавленных ягод бузины. Я спряталась, чтобы напугать маму, когда она подойдет, но она все не шла. Ее не было ни в пять, ни в полшестого, ни в шесть. Я бегала в кухню поглядеть на часы, лежавшие циферблатом вниз на буфете, а потом мчалась назад к своему наблюдательному посту. К семи часам всем стало ясно, что она не придет, но во мне еще теплилась надежда. Их раздражали мои вздохи, а когда я отказалась от пирога, они совсем рассердились. Я не могла есть. А вдруг она еще придет? Они говорили, что я просто капризничаю. Мне запретили бегать к воротам, и я сидела как прикованная к кухонному столу перед нетронутым куском пирога. В воображении я уже тысячу раз подняла щеколду на калитке, тысячу раз видела, как мама легкой тенью проходит мимо окна. К тому времени, как мы преклонили колена для вечерней молитвы, мое воображение совсем разгулялось. Мне стало представляться самое страшное — что она заболела и умерла, что отец убил ее или что она сбежала с другим мужчиной. Все три варианта были невыносимы. Лежа в постели, я сотрясалась от рыданий и, чтобы меня не слышали, вцеплялась зубами в одеяло. Пока я плакала, а тетка то увещевала меня, то бранила, в голове моей зрел план.

Наутро, удостоверившись, что от матери вестей не было, я твердо решила бежать. Я положила в ранец хлеб, расческу и зачем-то запасную пару гольфов. Тетке я сказала, что собираюсь на пикник, и чтобы она ничего не заподозрила, изображала веселье, кружась и напевая. День был сухой, и под ногами вилась пыль. За мной увязались собаки, и мне стоило больших трудов заставить их вернуться. Не обнаружив у поворота дороги никаких фургонов, я совсем приободрилась. Я то шла, то бежала, а потом замедляла шаг и оглядывалась, проверяя, не идет ли кто за мной. Я мчалась, надеясь таким образом избежать опасных встреч с незнакомцами, но как было избежать камней и щебня, которые то и дело попадали мне под ноги на дороге? Дважды я споткнулась и чуть не упала. Если мне навстречу шли двое, я не боялась, но встреча с одиноким человеком сулила недоброе. Он всегда мог оказаться сумасшедшим, пьяным или насильником. Трижды мне пришлось свернуть с дороги в поле и прятаться там, пока пройдет одинокий и потому опасный путник. К счастью, дорога была пустынной, оттого что край был малонаселенный.

Свернувши с проселка на шоссе, я успокоилась. Вскоре меня нагнала повозка, и возница предложил меня подбросить. Это был вполне безопасный на вид человек в дешевом пальто с ворсом и матерчатой кепке. Забравшись на повозку, я с удивлением обнаружила, что под сиденьем квохчут куры.

— Ты не из Линиганов будешь? — спросил возница, имея в виду семейство бабушки.

Я отвечала, что нет, и назвала первую пришедшую на ум фамилию. Он стал засыпать меня вопросами. Стремясь вытянуть из меня как можно больше, он даже попридержал лошадь, чтобы продлить наше совместное путешествие. Время тянулось мучительно медленно. Черная кожаная обивка на сиденье была прикреплена большими черными пуговицами. Он расстелил плед, лежавший у него на коленях, укрыв им и меня. Я поспешила выскользнуть под предлогом, что там блохи и еще какие-то мошки. Дорога была удручающе пустынна, по сторонам лишь иногда попадались дома, сады или кладбища. С деревьев свисали соблазнительные яблоки, каждое чудо как хорошо. Возница спросил, верю ли я в привидения, и сказал, что однажды на болотах он видел лошадь под седлом, но без всадника.

— Если ты из Минноугов, то тебе сходить здесь, — сказал он и натянул поводья.

Я назвалась так, потому что знала одну девочку с такой фамилией. Ее мать ушла от мужа, и они жили вдвоем. Я ей завидовала.

— Да нет, — возразила я небрежным тоном, чтобы не вызвать дальнейших расспросов. Я сказала, кто я, и попросила высадить меня в деревне.

— Я как раз мимо ваших ворот проезжать буду, — сказал он, и я испугалась, что он напрашивается в дом. Моя мама ужасно боялась посетителей, как знакомых, так и незнакомых, потому что любой визит служил отцу поводом напиться; а если уж он напивался, у него начинался один из его злополучных запоев. Мне пришлось изобрести еще одну ложь. Я сказала, что не могу пригласить его в дом, так как мы все гостим у бабушки, и что родители послали меня домой за сменой белья. Он начал было недовольно ворчать, но я поспешно соскочила с повозки, пообещав, что мы обязательно пригласим его поиграть в карты как-нибудь в декабре.

Дома никого не было. Дверь была заперта, а ключ лежал на обычном месте, под окном кладовки. Я поняла, что мама куда-то торопилась, потому что посуда была не убрана, на столе рядом с полупустой пудреницей валялась пуховка и стояла коробка из папье-маше, в которой она держала туалетные принадлежности. Неужели она уехала в город? В моей душе шевельнулась зависть. Как она могла поехать без меня? Я на всякий случай покричала, но в доме по-прежнему было тихо. Я поднялась наверх со смешанным чувством страха, обиды, подозрения и зависти. Постель была застлана. Комнаты показались давяще огромными по сравнению с маленькими, тесными комнатками в бабушкином доме. Заслышав шаги на кухне, я сбежала вниз с бьющимся от волнения сердцем. Это была мама. Она ходила в магазин за шоколадом. Время было военное, и его выдавали по карточкам, но ей всегда удавалось уговорить бакалейщика отпустить ей побольше. Бакалейщик был не женат, и мама ему нравилась. Может быть, поэтому она и напудрилась, отправляясь за покупками.

— Почему ты здесь, сударыня? — спросила она холодно.

Но ведь она же не приехала в воскресенье. Я не смогла сдержать упрека. Она сказала, чтобы я не говорила ерунды — ведь я прекрасно знаю, что должна жить у бабушки до конца августа, пока не начнутся занятия в школе. Она еще больше рассердилась, когда я сказала, что сбежала.