Эдна О’Брайен - Возвращение

Нас не ждали и потому встретили не слишком любезно. Хозяйка дома отдыхала, ее муж лежал больной, а девочка-служанка Анни даже не пригласила войти. Вдруг появились глухонемые — брат и сестра, я, правда, слышала о них, видела один раз в церкви, видела, как они набожно перебирают четки, но представить себе не могла, что они такие живчики. Они налетели на нас. Стали теребить. Им хотелось поболтать с нами — язык, губы, каждая черточка лица у них задвигалась. Руки двигались легко, как у фокусника. Они затянули нас на кухню, сестра усадила меня в кресло, чтобы получше рассмотреть складки и пуговицы на моем пальто. Сама она была в страшном, почти до пят, рубище. А ее брат — в грубом, с чужого плеча, пиджаке. Они были приемными детьми хозяйки, поговаривали, что она не очень-то их жаловала. Сестра пыталась сообщить нам нечто важное, но в это время появилась хозяйка, поднявшаяся после дневного сна, и сдержанно приветствовала нас. Скоро мы сидели вокруг кухонного стола, и Мейбл обсуждала с хозяйкой, кто был в церкви, кто принимал причастие и кто одевается по моде, а брат с сестрой пытались выманить меня во двор. Они надували щеки, хотели, чтобы я их передразнивала.

Хозяйка заговорила с Мейбл о своем муже. Они придвинулись друг к другу. Прямо как заговорщики. Произнесли жуткое слово. Я его услышала. «Кровотечение». У него было кровотечение. Такое бывает только у женщин. От страха у меня закружилась голова. Я схватилась за стул, потом одной рукой, чтобы удержаться, за край стола, начала бормотать что-то несвязное. Лицо мое, видно, пылало — глухонемые заметили, что мне нехорошо, и, решив, что мне надо кое-куда, повели к дверям и по коридору в уборную. Там было холодно, на выступе лежала коробка с порошком, верно, Анни убиралась и бросила ее второпях или с досады. Брат с сестрой барабанили в дверь, а когда я вышла, придирчиво осмотрели меня, проверили, одернула ли я пальто. Сестренка — ее звали Бэб — снова повела меня на кухню и принялась дурачиться у плиты. Она размахивала кухонным полотенцем, будто дразнила быка в загоне. Хозяйка прикрикнула на нее: если Бэб не угомонится, она отправит ее на маслобойню. Ее брат-близнец изображал страшную ярость: стенал по-звериному и вращал глазами с такой скоростью, что мне казалось, они вот-вот выскочат; глухонемые наконец сели к нам спиной и отказались повернуться, когда мы их попросили.

Плетка по ним плачет, сказала хозяйка.

Прошла вечность, прежде чем хозяйка предложила нам посмотреть дом. Она открыла двери в гостиную, и потоки солнечного света, лившиеся в высокие окна и игравшие на полированной мебели, ослепили нас. Хозяйка пробурчала, что забыла опустить жалюзи. По обе стороны мраморной каминной полки висели картины — коровы и зреющие хлеба, а на изразцовом камине стоял букет искусственных роз: чайных, желтых, абрикосовых, золотистых. На пушистом ковре тоже были такие же цветы. Ни за что не скажешь, что по нему ходили, он был чистый, словно висел на стене! Ворсистый, мягкий, так и тянуло опуститься на колени или лечь на него и блаженствовать. Мейбл, конечно, делала замечания, к примеру, по поводу роскошных штор, в тон подобранных к ним карнизов и длинного плетеного шнура. Я дернула шнур, представив, что открываю театральный занавес и через окно сейчас придут сюда актеры. Хозяйке льстило наше восхищение, она достала из горки какую-то вещицу и вручила ее мне. Это оказалась крошечная хижина из терновника. Дверца была такой маленькой, что когда открывалась, проем получался не больше щелки.

Потом нам показали комнату, где завтракали, и столовую; столовая, в отличие от гостиной, была темной, мрачной, только в шкафу поблескивал поднос. Посмотрели мы и ванную комнату с зеленой ванной, зеленой раковиной и вышитым ковриком. Но на верхний марш лестницы, который вел в спальни, нас не повели, хозяйка боялась, что мы разбудим мужа и он захочет встать. Он рвался побродить по полям. Там, наверху, было совсем темно из-за цветных стекол в окне. Передняя — точно склеп, не то что гостиная. Я слушала, как без передыху кричат вороны, и думала: очень скоро в этот дом придет смерть, и мне казалось, что все думали тоже об этом, потому что все молчаливо и сочувственно переглядывались и качали головами.

Часы на кухне пробили пять, а мы сидели, надеясь, что нас угостят. Мейбл почесала живот: мол, разве непонятно — я голодная; хозяйка надела фартук и сказала, что скоро пора доить коров, кормить скот и еще тысяча других домашних дел ее ждет. Скрепя сердце она все же предложила нам по чашке чая. Никакого угощения, просто чай, четыре лепешки и кусок желтого, с терпким запахом, крестьянского масла. Оно не было выложено в маленькие, шишковатые шарики, как у нас принято. Заметив мое разочарование, Мейбл толкнула меня под столом. Ни тебе пирога, ни кусочка холодного мяса. Мейбл оценивала степень гостеприимства хозяев в зависимости от этого — давали мясо или нет.

По дороге домой она жаловалась — ни барашка, ни цыпленка, ни домашнего картофельного салата с зеленым луком не предложили.

Был теплый вечер, от созревших хлебов глаз не оторвать. Кое-где они поникли, но почти всюду стояли высокие, победоносные, в ожидании жатвы. «Интересно, чем они там в Австралии сейчас заняты», — сказала Мейбл и добавила с надеждой, что, может, они по ней тоскуют. Она спросила, нравятся ли мне цветы, которые моя мама делает из серебряной нити и золотой бумаги и прикрепляет на колосок ржи. Нет, не нравятся, ответила я, и она обрадовалась. Значит, теперь, слава богу, мы подружились. Я понимала, конечно, что предаю маму и поплачусь за это — меня накажут или меня будут мучить угрызения совести. Мейбл вытащила пудреницу. Маленькую, золотую, с изрядно истертой пуховкой.

Глядя на себя в зеркальце, Мейбл скорчила гримаску, а потом спросила, есть ли у меня парень. От слова «парень», как от слова «кровотечение», я чуть не упала в обморок. Скоро у меня будет парень, добавила она, но с ним надо держать ухо востро, чтоб он и пальцем не смел ко мне притрагиваться, потому что все знают — девчонки из-за этого голову теряют, а потом им крышка, их заточают в прачечной Магдалины [4] Очевидно, имеется в виду прачечная Дома Магдалины (так в Ирландии называют ночлежки для бездомных проституток). , пока не появляется на свет ребенок. Она готова была продолжать свои живописные истории, но тут из-за поворота вынырнула машина, Мейбл выскочила на обочину и замахала, чтобы нас подвезли.

В городе мы навестили женщину, которой Мейбл подарила вышитый стеганый колпак на чайник, за это нас угостили двумя стаканами лимонада и пирожными со смородиной. Мейбл не скупилась на обещания. Она вызвалась вышить покрывало и спросила, какие у хозяйки дома любимые цвета и какие нитки — что куда важнее — она не может купить в городе. Всю дорогу, пока мы спускались с холма и шли по мосту, Мейбл икала. Темнело, деловито пели и трещали птицы. Каждой птичке на каждой ветке было что сказать. Мы шли мимо домов, и до нас доносилось позвякиванье ведер и тарелок, у одного крыльца горел фонарь — хозяйка кормила телят. Как только теленок приканчивал свою порцию, хозяйка отводила его морду в сторону, чтобы другой мог поесть. Телята, недовольные тем, что у них отобрали ведро, продолжали тыкаться в него носом и брыкаться. Мы были знакомы с этой женщиной, но не остановились, потому что Мейбл шепнула — опять она нытье свое заведет про молоко и новорожденных телят. Мейбл не любила деревню, душа ее была безразлична к пашням, закатам солнца и пейзажам. Ее раздражали лужи на обочине, озерца воды на заливных лугах, песни коростеля по вечерам и крик петуха на рассвете. Мейбл взяла меня за руку и сказала, что отныне я буду сопровождать ее во время прогулок. Она неловко опиралась рукой в перчатке на мою руку, а меня от этого прикосновения била дрожь. Нас ждали необыкновенные происшествия.