Эдна О’Брайен - Возвращение

— Не пойду я туда, — сказала я.

— Еще новости!

И добавил, что заплатил по три шиллинга шесть пенсов за билет и ему надоело, что его за нос водят. Набравшись храбрости, я твердила, что мне влетит — священник будет лютовать и миссис Флинн тоже.

— А они и не узнают.

— Узнают, узнают, — повторяла я.

Но его такими отговорками не проведешь.

— Да не трусь ты! — сказал он и начал лезть с поцелуями и выспрашивать, какого цвета у меня белье.

— Я люблю Майкла, я люблю Майкла! — горячо твердила я, наивно надеясь, что ревность охладит его пыл.

— У него же Мойра, — ответил он и принялся расписывать, как Майкл в эту самую минуту милуется с Мойрой на чердаке мельницы — вечерами по воскресеньям они всегда там встречаются.

— Лжешь! — сказала я.

— Да нет же! — ответил Том и начал бахвалиться, что Майкл пересказывает ему в подробностях, как Мойра пришла, и как она трусила, и как болтала, а потом как он ее раздевал, снимал пальто, платье, рубашку, прочее и — вот она лежит в чем мать родила.

Его ласки становились все лихорадочнее, я поняла: единственное спасение — устроить истерику. Начала дрожать, визжать, бессвязно бормотать, я и на самом деле будто в бреду была, он мне влепил пощечину и велел успокоиться, ведь никто не собирается сделать мне ничего дурного. Вдалеке послышался шум мотора, и когда из-за поворота вырвался свет фар, я выбежала на дорогу и стала отчаянно махать руками. Это была машина ветеринара, он притормозил, приоткрыл боковое стекло и крикнул:

— Что там еще?

— Ничего особенного, — ответил Том и добавил, что у меня спустила шина, но он уже сам справился.

Ветеринар уехал. Том поднял с земли свой велосипед и сказал, что давненько ему так не портили вечер.

Молчаливые и угрюмые, мы возвращались домой. Он впереди, ни разу не обернулся посмотреть, еду я за ним или нет. Наша деревня лежала у подножия холма, он покатил вниз, а я пошла пешком — барахлили тормоза. Мне было стыдно, я совсем потерялась, не представляла себе, что я скажу, если миссис Флинн или братья спросят, хорошо ли я провела вечер. Я была опозорена и мечтала поскорее вернуться домой.

Я снимала пальто в прихожей, когда ко мне подошел Майкл. Спросил, привидение я, что ли, увидела, белая, как бумага. Скоро он догадался, в чем дело.

— Молокосос, подонок, — ругался он, ведя меня на кухню. Посадил в глубокое кресло, сел рядом и начал гладить по волосам, повторяя, что он места живого на Томе не оставит. Вдруг он поцеловал меня в знак утешения, за поцелуем этим посыпался град поцелуев, объятий, нежных быстрых слов.

— Я люблю тебя, — выпалила я.

— И я, — ответил Майкл. Голос его и лицо преобразились, он стал моложе и беспечней. Передо мной сидел человек, из-за которого Мойра, Эйлин и еще дюжина девчонок готовы были выцарапать друг другу глаза. Что-то скрипнуло, он отстранился от меня, вскочил и, подмигнув мне, очень осторожно открыл кухонную дверь.

— Кто там? — спросил он сурово, вышел в прихожую, но ответа не последовало. Он пересек прихожую и заглянул в помещение лавки, внезапно на кухне стало темно: не то он зацепил провод, не то забарахлил электродвижок. Я словно в транс погрузилась. Чувствовала, что Майкл возвращается, — мягкие быстрые шаги, огонек сигареты. Однажды я представила, как призывно звучит его голос, сейчас он так звал меня, руки его тянулись с нежной, почти детской мольбой. То, что всего час назад казалось мне отвратительным и мерзким, сейчас вызывало в душе бурю — это была радость и только радость, неистовая и всполошная, которая обрушивается на тебя, когда ты взламываешь панцирь одиночества; так ощущает себя пловец, бесстрашно бросающийся на глубину, и страх отступает. Майкл сказал, что возьмет лимонада и стакан и мы пойдем на сеновал, там нам никто не помешает. Я на все соглашалась. Мы выскользнули украдкой, как воришки, он взял меня на руки, чтобы я не запачкала туфли.

Утром он высунул свою всклокоченную голову из дверей спальни, быстро поцеловал меня, не таясь своей матушки, и шепнул; «Я буду ждать тебя». Он говорил неправду, но я хотела услышать от него только это, и по дороге домой синие, утопающие в тумане холмы, льдистые озера, птичий гомон, сияющие на солнце гряды лаврового дерева вкруг больших поместий — все слепило красотой и бурлило, словно здесь только что зародилась чья-то новая, трепещущая жизнь.

Перевод Н. Буровой

Три женщины. В них воплотились непокорность, обаяние и особого рода простодушие, каких я позже уже ни в ком не встречала. Все трое были высокие; попытайся я найти им сравнение, мне бы припомнились картины, изображающие зимние деревья, почти наголо остриженные ветром.

Одна из них временами впадала в безумие. Помню, как-то она вошла в нашу кухню, размахивая веткой рябины. Заднюю дверь мы всегда держали открытой и, чтобы она не захлопнулась, ставили у косяка старый резиновый сапог. Женщину звали Делия. Сначала она колотила веткой по всему, что попадало под руку. Потом ее великолепный гнев обрушился на кухонный шкаф светлого бука, и я испугалась за красивые фарфоровые тарелки, расставленные вдоль задней стенки. Когда-то мама выиграла их на карнавале в Кони-Айленде, и теперь они служили главным украшением кухни. На каждой тарелке был нарисован какой-нибудь цветок. Я особенно любила ту, на которой изображалось странное, закрученное спиралью растение, какое не встречается в наших краях. Мне было жаль тарелок, и особенно эту. Делия хлестала по ним веткой, приговаривая, что они грязные, заляпанные, что это не кухня, а помойная яма и что она научит нас держать дом в чистоте. Я залезла под стол, где часто пряталась и куда вслед за мною забирались щенки и взрослые собаки.

Она бушевала, выражая неудовольствие нашим образом жизни, мамиными ржаными караваями — лупя по ним веткой, Делия кривилась от отвращения, будто пила касторку, — клеенкой на столе и пылью на коричневых вельветовых подушках, брошенных на кресло. Насколько мы знали, ее собственный дом, где она жила с двумя братьями и больной матерью, был не лучше свинарника. Там никогда не убирали. Ветеринар говорил, что после того, как он заходит к ним на кухню взять горячей воды или получить причитающиеся деньги, ему приходится дезинфицировать одежду. Дом назывался «Папоротники»; рядом протекала река. Зимой она разливалась, и поля вокруг были заболочены. В гостиной у них стояло старое пианино, мешки с сахаром и мукой и машинка для резки свеклы и турнепса. Они всегда говорили в повышенных тонах. Это все, что мы о них знали, и когда нам, ребятишкам, случалось оказаться у их ворот, мы бросались наутек, уверяя друг друга, что «чокнутые» хотят нас схватить. Ее брат Динни вечно приставал к девицам, зазывая их покувыркаться на сеновале. Временами его тоже возили в сумасшедший дом.