Корнель Филипович - Тени

Говоря с Марией о Тересе, мы даже не удержались, чтоб не перемыть ей косточки. Ее прямолинейность, добросовестность и чрезмерная щепетильность иногда граничили с абсурдом и даже становились невыносимыми для окружающих. В какой-то момент мы пришли к довольно смелому выводу, что, возможно, ультракатолическое воспитание уничтожило в ней инстинкт самосохранения. Если кое-кто убежден, что евреи среди прочих народов выделяются какой-то особой практической сметкой, то Тереса была доказательством ошибочности этого мнения. Даже если нечто подобное и существует, эта черта — благоприобретенная, а скорее, привитая окружением в тяжелой борьбе за выживание. Тересе в детстве не приходилось ни за что бороться. Монахини, женщины с нереализованным материнским инстинктом, заботились о своих воспитанницах так, словно это были их собственные дети. Мыли их, причесывали, заплетали косички, шили платьица, потом учили читать, писать, петь и декламировать стихи. Не знаю, может, детство Тересы было не настолько идиллическим, но уж точно — спокойным и беззаботным.

О Тересе наверняка говорили в тот вечер у себя дома еще несколько человек, которые видели, как она возвращалась из города с повязкой на рукаве. Да, Тереса послужила темой для разговоров, но ее судьба была этим людям безразлична. Разве что кто-нибудь подумал, что не хотел бы оказаться на месте этой женщины с повязкой, может, даже на мгновение ей посочувствовал… И только? Этого очень мало, но ведь у Тересы здесь нет никаких родственников, а кроме нас — и близких знакомых.

Для всех остальных людей в городе и стране, не говоря уж о мире, Тереса в лучшем случае была только анонимным примером проблемы: преследование евреев в оккупированной немцами Польше. А Тереса тем временем существовала, жила, хотела жить, думала об этом, строила, вероятно, какие-то планы. Конечно, наивные, поскольку не была подготовлена к встрече с тем, что ее ждало. Раннего детства она не помнила, а зла в таком обличии, с каким теперь ей предстояло столкнуться, в жизни не ведала.

Мы с Марией решили заняться перевоспитанием Тересы. Следовало сломать, испортить ей характер ради ее собственного блага. Нужно, чтобы Тереса преисполнилась недоверия к людям, стала бдительнее и осторожнее в разговорах и поступках, а прежде всего, перестала верить тому, что пишут в газетах. Кроме того, как мы уже решили с тещей, Тереса какое-то время будет сидеть дома, займется хозяйством, а мы возьмем на себя мелкие покупки и при случае разузнаем, что слышно в городе, что думают делать евреи. Сошлись на том, что ничего другого нам не остается, кроме как ждать, что из этого выйдет. В ту ночь в одиннадцать мы слушали Би-би-си и узнали, что генерал Сикорский [25] Владислав Сикорский (1881–1943) — военный и политический деятель, во время Второй мировой войны главнокомандующий Польскими вооруженными силами и премьер-министр польского правительства в изгнании. В начале войны, не добившись назначения на фронт, выехал во Францию, где занялся формированием польской армии в эмиграции. собирает во Франции польскую армию. Значит, на западе Европы, в еще не тронутой ее части, что-то все-таки происходило. Рядом с сильной французской армией возрождалась вооруженная мощь свободной Польши. Эта новость вселила в нас надежду.

К сожалению, спустя два или три дня теща принесла от пана Пенкоша новость очень скверную. Сперва лавочник спросил, чем может служить, а узнав, что теще нужны шесть крупных свежих яиц и два соленых огурца, попросил ее подождать, потому что яйца у него в квартире, и потом долго накладывал квашеную капусту в кастрюлю какой-то замотанной в платок бабе. Только когда баба ушла из магазина, Пенкош открыл дверь в квартиру, попросил тещу присесть и сказал, что он и вообще все тещу очень уважают и почитают, но сегодня ему стало известно, что эта пани Тереса, которая у нас живет, — еврейка. Сам он против евреев ничего не имеет и никогда этими делами не интересовался. То, что пани Тереса похожа на еврейку, еще ничего не значило, потому что каждый может быть похожим на кого-то другого, а вовсе этим другим не являться. Ведь пани Тереса ходила в церковь, все ее видели, и так красиво пела, знала даже такие песни, какие уже мало кто помнит. Бывало, органист что-нибудь такое заиграет, а подпевает ему только пани Венцлавская и эта самая пани Тереса, которая у нас живет. Но теперь, когда люди видели пани Тересу с повязкой на рукаве и об этом разошелся слух, он, Пенкош, советует, для нашего общего блага, чтобы пани Тереса поскорее отсюда, по крайней мере на некоторое время, уехала.

— Что за свиньи! — сказала Мария.

— Свиньи — да не свиньи. Люди боятся. Не понимаете? Мне тоже страшно. Я уже пережила первую войну, русских, украинцев, большевиков, теперь — вторая война. Мне неизвестно, как там Юзек, я ничего не знаю о Владеке, Ромеке и Олесе. У меня уже нет сил бояться за вас, — сказала теща. — Вы должны поговорить с Тересой и что-то для нее придумать, — добавила она и скрылась в своей комнате.

Результат нашего разговора с Тересой был таков: на следующий день в полдень мы проводили ее на станцию, на поезд, который, даже с учетом возможного опоздания, прибывал в Жешув достаточно рано, чтобы Тереса успела до комендантского часа попасть к живущей недалеко от вокзала подруге. Тереса приняла решение быстро. Впрочем, выбор у нее был невелик. Монастырский дом в пригороде Варшавы, где она выросла и где могла бы найти самое надежное убежище, больше не существовал. Он сгорел во время осады города, монахини разъехались по всей Польше. С подругой, живущей теперь в Жешуве, у Тересы еще в гимназии сложились очень близкие отношения. К тому же она была одной из немногих приятельниц, чей адрес Тереса знала и допускала, что во время войны он не изменился, потому что незадолго до войны та вышла замуж за нотариуса, у которого в Жешуве была контора. А известно, что нотариусы не любят менять место жительства. В какой-то мере это было путешествие в неизвестность, но Тереса верила в лучшее.

Перед отходом поезда мы разыграли в купе небольшую сцену прощания, расцеловали Тересу и несколько раз повторили, кому из родных она должна передать от нас приветы. А также наказали, чтобы сразу по приезде написала, как себя чувствует бабушка и не нужны ли ей какие-нибудь лекарства. Мария вышла из вагона, я задержался еще ненадолго и, понизив голос, так, чтобы пассажиры могли сделать вид, будто не слышат, сказал Тересе, что, если Чешек забьет поросенка, пусть о нас не забудет, а мы уж сочтемся. Сцена была наивной, сыгранной с притворным пылом, как в провинциальном любительском театре, я это чувствовал, но ни на что лучшее, более естественное меня не хватило. Потом мы еще видели Тересу в окне, не очень отчетливо, потому что стекла были заиндевелые. Она махала рукой и что-то говорила, наверное, чтобы мы шли домой, а то замерзнем.