Герман Гессе - Рассказы о любви

Он читал, и перед каждым снова вставала картина замка любви, красного замка, откуда сквозь буйство прибоя неслись хриплые и отчаянные стоны ненасытных любовных игр и где жертвы изнурительного любовного огня гасили свою губительную похоть на влажных, смятых ярко-красных простынях.

Кто знает, что творилось в душе поэта, пока он читал. Он читал, искупая всею раненою душой бесстыдную красоту своей давней поэзии, оставшейся в прошлом.

Пока он читал, приникшее к нему теплое тело замершей в восторге женщины вздрагивало, ее темные горящие глаза с вожделением считывали с его губ жаркие и дерзкие слова. И когда он дошел до конца, ее разгоряченное тело впилось в него, обессилев от крика и содрогаясь как в лихорадке под воздействием этой злосчастной страсти его необузданной поэзии. И несмотря на сильную головную боль, он тоже прижался к ней с пылающим взором, и к черной, душной, вспыхивающей зарницами августовской ночи, к протяжному стону ветра и прерывистым всплескам воды примешалось хриплое дыхание людей, задохнувшихся в любовном объятии, а над их головами сомкнулся бушующий и разрушающий все вокруг вал страсти, подобный мутной кровавой волне вспенившегося моря.

С этого вечера любовь ненасытной в своей страсти женщины стала угасать, а одухотворенная созданным им же самим идеалом любовь поэта стремительно вырождаться в нечто ужасное и развратно-низменное. Наслаждения они более не испытывали, и вместо этого в мутных, безрадостно-диких, будоражащих судорогах вспыхивала посрамленная похоть, вызывая скорее воображаемые, чем действительно плотские оргии.

Помимо этого, в душе Элизабет зарождалось чувство раскаяния и отчаянное желание освободиться от дурмана развратной страсти. Осененные волшебством старинного искусства музыкальные вечера давно закончились. Взамен она теперь часто часами играла Шопена. Мартин, как она знала, любил эту музыку, но из боязни ощутить на себе ее расслабляющее воздействие избегал ее. От этой захватывающей дух, дразнящей, нечеловечески гениальной музыки нервического художника сейчас целыми днями лихорадило тихий дом. Мартин, который понимал это рафинированное больное искусство во всей его нагнетающей печаль красоте, безмерно страдал и все же не мог избежать колдовских музыкальных чар. Эти девические порывистые такты, уносящийся в гениальном распаде каскад звуков, беспокойные, бередящие изнутри диссонансы, гипнотическое оцепенение под воздействием мечтательной интонации было тем единственным, что могло звучать в душном дрожащем мареве красного замка любви. Однажды, сыграв колыбельную — неземную, благоухающую нежностью и тем не менее возбуждающую исподволь пьесу, — Элизабет вдруг разразилась смехом, немедленно перешедшим в горестные, сотрясавшие ее рыдания. Поэт стоял рядом, бледный, с потухшим взором и перехваченным мукой горлом, и молча смотрел, как терзается подле него поникшая порочная женщина, бьющаяся в мучительных судорогах.

Встав наконец от рояля, Элизабет вытерла слезы, взяла поэта под руку и вышла с ним в сад.

— Сумасшедшая музыка! — воскликнула она. — Похоже, я рыдала по-настоящему. — Она вплела себе в волосы розы, распустившиеся желтые чайные розы; их лепестки опадали, путались в волосах, опускались ей на плечи и застревали в складках платья. Она сорвала целую горсть цветков и осыпала ими поэта. Так они и вошли в беседку — мужчина и женщина, стол и пол в беседке оказались усыпанными бледно-желтыми лепестками, запах роз уже огрубел и начал рассеиваться.

— Душно, — сказал поэт.

— В самом деле! — громко засмеялась она.

Мартин принес свечи, фрукты, вино.

— Невозможно спать, — сказал он. — Не побыть ли нам здесь, на воздухе?

— Хорошо, тогда устроим праздник летней ночи! Сегодня такой мягкий лирический вечер, как ты это любишь.

— Да, Элизабет. А завтра, или послезавтра, или еще через пару дней наступит осень.

— Ты произнес это почти трагически.

— Ты так находишь? И в самом деле грустно смотреть, как осыпаются розы.

Элизабет засмеялась:

— Ах, бедные розы! Ну так другие вырастут.

— А ты найдешь себе других любовников!

— Мартин!

— Прости, Элизабет. Я не хотел этого сказать.

— Ну что ж, я доверчива.

— Правда нет, верь мне! О, Элизабет, если бы я мог сейчас говорить с тобой, как в начале лета!

— А лето было таким чудесным.

— Да, довольно хорошее лето. — Мартин подавил вздох и сменил интонацию: — Этот Шопен все же гений. Как ты считаешь?

— У него есть пара. Среди поэтов.

— Кого ты имеешь в виду?

— Тебя и твою сказку любви. Ты умеешь не хуже Шопена затронуть чувствительные нервы в душе человека.

— Это похвала?

— Конечно. Но берегитесь, эротики и меланхолики, вы не зря обратили меня в свою веру! В будущем я стану играть такую музыку, что донжуаны высшего света покажутся наивными, как соблазненные сельские девушки.

— Буду ждать.

— Сделай это, мой дорогой!.. Два месяца назад я была твердо убеждена, что я истинный дьявол, а теперь вижу, что была тогда сущим ягненком, с белоснежной шерсткой и голубой ленточкой с колокольчиком на шее.

— Чрезвычайно забавно! А теперь?

— А теперь все перевернулось. Раньше музыка была для меня всем — мой бог, а я лишь набожная служанка. Теперь и искусство должно служить мне… И это называется ночной праздник?! Мы сидим как на похоронах.

— А покойник-то кто?

— Глупости! Позволь, я положу тебе голову на колени, а ты дай мне вина! И потом давай еще и споем…

Пока в саду на земле лежали и жухли лепестки роз, таяла и увядала любовь поэта и пианистки. Наступили вечера, когда они, вернувшись с прогулки, каждый поодиночке, часами сидели, затаив в сердцах горечь, друг против друга: Элизабет — раздосадованная и неудовлетворенная, поэт — огорченный и раненный до самой глубины своей измученной, нездоровой души.

— Ты, собственно, мог бы написать историю этого веселого лета, — сказала она однажды. — Если у тебя все получится, родится книга, которую люди будут читать не отрываясь. Я даже разрешаю тебе назвать мое имя, это всегда производит впечатление. Ах, бог ты мой, как хочется прославиться, жизнь так коротка! А тогда люди будут указывать на меня пальцем и говорить друг другу: это та самая знаменитая возлюбленная, которую поэт, когда она лежала голая, осыпал красными настурциями и воспел потом в стихах ее необычайной красоты затылок. Целый месяц он сам одевал ее и раздевал…

— Возможно, я так и сделаю. Я достаточно вульгарен и низок для этого, да и ты тоже.

— Ну уж! Между прочим, я намереваюсь в ближайшем будущем дать концерт в Баден-Бадене. На днях они сделали мне такое предложение. Ты поедешь со мной?

— Исключается! И когда концерт?