Герман Гессе - Рассказы о любви

— Через восемь дней.

— Ты действительно намерена ехать?

— Сегодня я дам согласие. А в оставшиеся дни мне придется подналечь на программу — буду усиленно репетировать. Потом один день туда, на другой я дам концерт, а на третий уеду. Через Люцерн — Базель…

Мартин знал — она не вернется. За день до отъезда дьявольская красота ее тела еще раз взяла над ним верх, и он, заключив в объятия, осыпал Элизабет поцелуями. Еще раз прежний дурман охватил его измученное сердце, и, наслаждаясь любовью, он забыл все горести последних дней. А дальше она уехала.

В газете он прочитал:

Игра знаменитой артистки повергла ценителей музыки в изумление. Ее блистательной техникой и виртуозностью владения инструментом мы всегда восхищались и раньше, но в программе концерта и исполнении произошли неожиданные изменения, поразившие нас в этот вечер. Пианистка играла Второй ноктюрн Шопена и вариации на эту тему, продемонстрировав совершенно иную манеру игры по сравнению с прежней. Холодная и строгая классика уступила место на диво живому, необычайно пленительному музицированию. Мы поздравляем великую пианистку с началом новой, блистательной эпохи в ее исполнительском мастерстве…

Так мир приветствовал расставание художника-исполнителя с его былым идеалом.

Мартин ждал четыре дня, пять дней. Элизабет не появлялась. На шестой и седьмой день Мартин закрылся в своем кабинете. В непрекращающейся борьбе с навязчивыми картинами больного воображения и жгучей потребностью разразиться рыданиями, безутешный, он провел изнурительные часы. С полным горечи сердцем он призывал свои мысли к порядку, призывал неотступно и строго, и искал выхода для надвигающегося на него будущего. С трудом подавлял он к себе отвращение. Он не находил в своей жизни, своей плоти и мыслях ничего, что не позорило бы его, не пятнало и не было недостойным — вся атмосфера дома казалась ему грязной, все напоминало об утробных вздохах в порыве извращенной страсти, дышало потом их похотливых тел.

И вот пришло время, наступления которого он ждал со страхом уже несколько месяцев. У него отобрали единственную женщину, драгоценный образ самых нежных его мечтаний, похитили ту совершенную грацию, лишив ее благородного благоухания. И ее, и его собственное искусство было замарано и унижено. Он никогда больше не сможет, наслаждаясь ее музыкой, мечтать об идеале прекрасного и никогда больше не сможет насладиться и воспеть в стихах строгое, молчаливое отчуждение ее бесконечно высокого и просветленного искусства.

Еще горше рисовались ему будущие встречи с Элизабет. Месяцами они будут холодно проходить друг мимо друга, всегда лишь с усмешкой приветствия во взгляде и улыбкой на бледных лицах. И встретятся вновь, чтобы вспомнить с бесконечной печалью и горечью прошлое. И даже в какой-то час поддадутся прелести нахлынувших воспоминаний и еще раз проиграют всю эту злосчастную любовную связь, дойдя до того же отчаяния, и разойдутся опять, еще менее достойно, чем прежде, унося в душах горечь и ожесточение.

Когда после нескольких дней, проведенных в тщетной борьбе, Мартин покидал свою комнату, слуга его в ужасе от него отшатнулся. Он и сам испугался, увидав себя в зеркале, — сломленный, выражение лица демоническое.

Он принял решение и был уверен, что все делает правильно. Его почитатель, тот самый ученый-историк, в доме и саду которого он часто встречал Элизабет, получил в эти дни от него письмо. «Пять моих пространных сочинений, — значилось там, — как вы знаете, были изготовлены мною в виде факсимильных рукописных изданий с вариациями. Вы окажете мне большую услугу, если поможете получить их обратно. Вам их вернут скорее, чем мне. Названия и адреса владельцев вы найдете в приложенном к письму списке. Постарайтесь, по возможности, собрать все экземпляры и приложите к ним, пожалуйста, свой — для меня очень важно получить их все до единого…»

Ученый охотно взялся выполнить просьбу. Мартин хочет сделать новую редакцию и затем опубликовать их, предположил он. Ежедневно Мартин получал несколько экземпляров своих рукописных сочинений — изящные, с педантичностью выполненные специально обученным им для этого переписчиком тетрадки из бумаги ручной выделки, сброшюрованные широкой черной лентой и снабженные его вензелем. Наконец недоставало лишь трех экземпляров — два из них владельцы решительно отказывались отдать, а третий, похоже, был утерян. Большинство манускриптов были вложены в элегантные кожаные или обтянутые шелком папки. Маленькая коллекция нарядных папочек лежала перед поэтом. По сути, это было собрание его сочинений, дело его жизни; дни и ночи лучших лет употребил он на то, чтобы придать этим безупречно прекрасным стихам их блистательный внешний вид и их богатое, полное смысла оформление. В этих недешево стоящих папочках они годами хранились бы его почитателями и были бы в добрый час прочитаны с полным вниманием, доставляя наслаждение тонким ценителям поэзии.

Сурово сдвинув брови и сжав губы, поэт смотрел на папки, пересчитывая экземпляры. Он не открыл ни одной тетрадки — все эти долго вынашиваемые, без конца выверяемые, бесконечное число раз перечитанные и заново переделанные стихи хранились в его памяти.

Когда пришли последние экземпляры, Мартин связал папки вместе. Вечером, после наступления темноты, он отнес тяжелый пакет в лодку и поплыл по темной воде в сторону Буокса. На середине озера он остановился и просидел, склонившись и не двигаясь, целый час, положив правую руку на белый узел, заключивший в себя труд всей его жизни. Невыносимо резкая боль пронизывала в течение этого мрачного безмолвного часа его душу.

Потом он медленно поднялся, положил узел на край накренившейся лодки, провел по нему, ласково поглаживая, еще раз рукой и наконец молча столкнул за борт; узел неторопливо и бесшумно ушел под воду. Тихо журча и закручиваясь в игривый водоворот, вода сомкнулись над ним навсегда.

На следующий день он вложил в своего Ариосто в том месте, откуда читал он Элизабет в их особенно счастливое утро, красную ленту и несколько лепестков роз и послал бесценное издание пианистке в подарок.

А историк получил загадочную записку: «Благодарю Вас за Ваши усилия! Глядя на многочисленные листки, я вновь остро ощутил извечную боль художников — ars longa, vita brevis [15] Искусство вечно, жизнь коротка ( лат. ). . Если я умру раньше Вас, то завещаю Вам свою библиотеку — при одном условии, что моя коллекция альдин [16] Издания итальянского книгопечатника Альда Мануция (XV–XVI вв.), преимущественно произведения античных авторов; альдины пользуются особой популярностью у библиофилов. не окажется однажды разрозненной».