Герман Гессе - Рассказы о любви

И она так себя соответственно и вела. Если ей что-то нравилось или не нравилось, она не скрывала этого; если разговор казался ей скучным, она упорно молчала, тихо смотрела в сторону или глядела на собеседника с такой скучающей физиономией, что тому делалось стыдно.

Последствия не заставили себя ждать. Женское окружение находило ее невозможной, мужчины были от нее без ума. То, что я с ходу в нее влюбился, само собой разумеется. Но в нее влюбились также помощники лесничего, аптекарь, молоденькие школьные учителя, вице-председатель, сыновья богатых лесоторговцев, фабриканта и доктора. Поскольку Саломея не ограничивала свою свободу, ходила на прогулки одна, наносила в округе многочисленные визиты в изящном своем экипаже, сблизиться с ней не составляло труда, и за короткое время она собрала довольно пышный букет признаний в любви.

Однажды она навестила и нас, но дядюшки и кузины в этот момент дома не было, и она села на садовую скамейку, где сидел я. Кизил был усыпан алыми ягодами, другие ягоды тоже созрели, и Саломея с блаженством срывала позади себя крыжовник. Она охотно поддерживала разговор, и в скором времени мы договорились до того, что я с красным, пылающим лицом признался ей в своей искрометной любви.

— Ах как мило, — последовал ответ. — Вы мне тоже нравитесь.

— А Грибеля, того, что старше меня, вы тоже знаете?

— Карла? О да! Очень хорошо. Это очень привлекательный молодой человек, у него такие красивые глаза. Он тоже в меня влюблен.

— Он это сам вам сказал?

— Конечно, позавчера. Это было так забавно.

Она громко засмеялась, откинув голову, так что я даже увидел, как пульсирует жилка на ее белоснежной мягкой шее. Мне очень хотелось взять ее за руку, но я не решался, только вопросительно протянул ей свою. И она положила мне на ладонь несколько ягод крыжовника, сказала «адье» и ушла.

Постепенно я понял, что она вела игру со всеми поклонниками одновременно и посмеивалась над нами; мою же влюбленность она расценивала с этого момента как болезненную лихорадку или морскую болезнь, которой я был подвержен наравне с остальными, надеясь, что она когда-нибудь да прекратится и не унесет мою жизнь. Так что я переживал мрачные дни и ночи… Можно еще вина?

Спасибо… Так что вот как обстояли дела, и притом не только в то лето, но и годы спустя. Время от времени кто-нибудь из потерявших терпение любовников отпадал сам собой в поисках других кущ любви, на его место приходил новый, а Саломея была все такой же — то веселой, то молчаливой, то насмешливой, но остававшейся в хорошем расположении духа, развлекавшейся от души. И я привык к этому, испытывая каждый раз на каникулах рецидив страстной влюбленности, словно присущую этой местности лихорадку, которой обязательно надо переболеть. Один сотоварищ по несчастью доверительно сообщил мне, что мы настоящие ослы, раз делали ей объяснения в любви, ведь она часто и открыто заявляла, что все мужчины должны быть в нее влюблены, а особое внимание она окажет более стойким из них.

Тем временем я вступил в Тюбингене в ряды студенческой корпорации и два семестра гулял, пил, участвовал в потасовках и праздно шатался по улицам. Вот тогда Ханс Амштайн и стал моим самым близким другом. Мы были ровесники, оба рьяные приверженцы студенческой корпорации и гораздо менее рьяные студенты-медики, оба страстно занимались музыкой и со временем уже не могли обходиться друг без друга, несмотря на некоторые трения.

На Рождество Ханс гостил вместе со мной у дяди — у него тоже давно не было родителей. К моему большому удивлению, он не проявил интереса к Саломее, а увлекся моей кузиной-блондинкой. К тому же ему было свойственно производить приятное впечатление в обществе. Натура тонкая, он обладал миловидной внешностью, хорошо играл и умел поддержать разговор. Так что я с удовольствием наблюдал, как он ухаживает за сестричкой, а она охотно это принимает и старается сделать так, чтобы ее смехотворная чопорность приняла формы демонстративной строптивости. А сам я бегал по всем дорожкам, где мне могла бы встретиться Саломея.

На Пасху мы снова приехали, и пока я удерживал дядюшку на рыбной ловле, мой друг не терял времени и сильно продвинулся в своем ухаживании. На этот раз Саломея частенько навещала нас, с успехом доводила меня до безумия и внимательно следила за играми Берты и Ханса — казалось, благожелательно. Мы гуляли по лесу, ловили рыбу, искали анемоны, и Саломея, пока кружила мне голову, не спускала с тех двоих глаз, смотрела на них задумчиво и насмешливо и отпускала непочтительные замечания по поводу любви и счастья жениха и невесты. Один раз мне удалось поймать ее руку и поспешно поцеловать, она тут же разыграла возмущение и потребовала расплаты.

— Я укушу вас в палец. Подчиняйтесь!

Я протянул ей палец и почувствовал, как впились в него ее крепкие ровные зубы.

— Может, укусить посильнее?

Я кивнул. По ладони потекла кровь, и она со смехом отпихнула мою руку. Боль была ужасная и долго не проходила.

По возвращении в Тюбинген Ханс объявил мне, что они с Бертой обо всем договорились и, по-видимому, сыграют летом помолвку. Я написал за семестр несколько писем туда-сюда, и в августе мы опять сидели вдвоем за столом у дяди. С дядей Ханс еще ни о чем не говорил, но, казалось, тот сам пронюхал, в чем тут дело, и, похоже, не стоило опасаться, что он будет чинить препятствия.

В один прекрасный день Саломея вновь появилась у нас, быстро распознала ситуацию своим пронзительным взглядом и тут же решила сыграть с Бертой злую шутку. То, как она липла к наивному Амштайну, ластилась к нему и пыталась насильно влюбить в себя, в самом деле выглядело некрасиво. По доброте своей он особенно не сопротивлялся, и было бы просто чудом, если бы эти пламенные взгляды, ласки и женская настойчивость оставили его равнодушными. Тем не менее он оставался тверд и уже наметил себе воскресенье, в которое хотел поставить дядю перед фактом и отпраздновать помолвку. Белокурая кузина сияла и становилась пунцовой от смущения, как и положено невесте.

Мы с Амштайном спали на первом этаже в двух маленьких комнатках, где сквозь низкое окно можно было без труда выпрыгнуть рано утром в сад.

Однажды, после полудня, прекрасная Саломея заявилась к нам и провела у нас несколько часов. Берта была чем-то занята по дому, так что Саломея полностью завладела моим другом, доведя меня своими решительными и не вызывавшими никакого сомнения действиями до полного умопомрачения. Я чуть не лопнул от бешенства и в конце концов ушел, оставив ее по глупости с ним наедине. Когда я вернулся вечером, ее уже не было, но мой бедный друг сидел с наморщенным лбом, отводил глаза в сторону и наконец сослался на головную боль, поняв, что его расстроенный вид бросается в глаза.