Герман Гессе - Рассказы о любви

Вероятно, разумнее всего было бы отправиться домой и позаботиться о Хансе. Но для меня было невыносимо даже думать об этом, и я пошел вслед за пролеткой, держа путь к протоке. Я думал, что делаю это из сострадания к Хансу и из желания оказаться в прохладном месте и лесной тишине, но скорее всего это из-за того, что прекрасная удивительная девушка, притягивала меня. И действительно — внизу, в долине, мне вновь встретился ее возвращающийся возок, которым неторопливо правил помощник лесничего, и я уже знал, что найду ее у ручья, где водится форель. И тут я внезапно почувствовал, хотя давно уже находился в лесной тени, невероятную духоту и пошел медленнее, непрерывно вытирая с лица пот. Когда подошел к ручью, я еще не видел девушку. Сделав остановку, я сунул разгоряченную голову в быструю холодную воду и держал ее там, пока не замерз. А потом осторожно двинулся по камням вниз по ручью. Вода пенилась и шумела, и я ежеминутно оскальзывался на мокрых камнях, потому что неустанно шпионил, высматривая, где Саломея может быть.

Неожиданно она возникла пугающе близко за большим, обросшим мхом обломком скалы, с подоткнутым подолом, босая, с голыми до колен ногами. Я остановился, дыхание у меня перехватило, оттого что я видел ее, такую красивую, свеженькую, совершенно одну, стоящую так близко от меня. Одна ее нога скрывалась в водяной пене, другая утопала во мху и была белой, удивительно красивой формы.

— Доброе утро, фрейлейн.

Она кивнула мне, и я занял место рядом с ней, размотал с удочки леску и начал тоже удить. Разговаривать мне не хотелось, но и рыбная ловля тоже не являлась для меня важным занятием — я слишком устал, и в голове было пусто. Я небрежно держал удочку, она провисала, и я не поймал ни одной, даже самой маленькой, рыбки, и когда заметил, так мне показалось, что Саломея посмеивается надо мной и строит гримасы, я отложил удочку и сел чуть в стороне на мшистый камень. Я лениво сидел в прохладном месте и смотрел, как она ловко управлялась и переступала с места на место. Это продолжалось недолго, она тоже прекратила усердствовать с рыбной ловлей, черпнула воды, плеснула ею в меня и спросила:

— Мне тоже сесть рядом?

И стала натягивать чулки и надевать туфельки. Обув одну ногу, она спросила:

— Почему вы не поможете мне?

— Мне кажется это неловким, — ответил я.

Она наивно спросила:

— Почему?

И я не нашелся что ответить. Это был странно проведенный мною час, и он не вызвал у меня приятных ощущений. Чем прекраснее казалась мне девушка и чем доверительнее она вела себя со мной, тем больше я думал о своем друге Хансе Амштайне и о Берте, чувствуя, как во мне поднимается гнев против Саломеи, которая играла со всеми нами и ради своего приятного времяпрепровождения повергала нас троих в несчастье. Мне казалось, что вот оно и пришло то время, когда я должен покончить со своей мучительной влюбленностью и положить по возможности конец ее играм.

Я спросил:

— Можно мне проводить вас домой?

— Я еще побуду тут, — сказала она. — Вы — нет?

— Нет, я ухожу.

— О, вы хотите оставить меня тут совершенно одну? А было бы так чудесно посидеть здесь еще чуть-чуть вместе и поболтать. Вы часто беседуете очень занимательно.

Я встал.

— Фрейлейн Саломея, — сказал я, — вы очень любезны, но мне нужно идти. У вас и без меня достаточно мужчин, чтобы играть ими.

Она звонко рассмеялась.

— Ну тогда адье! — крикнула она весело, и я пошел словно побитый.

Невозможно было добиться от этой девушки хоть одного серьезно сказанного слова. По дороге мне еще пришла в голову мысль принять ее хоть раз такой, какая она есть, вернуться и не упустить свой час. Но ее манера как бы унижаться и терять достоинство остановила меня, я устыдился своих мыслей и намерений. И потом, как бы я смог после этого говорить обо всем с Хансом?

Когда я пришел домой, Ханс ждал меня и тотчас же потащил к себе в комнату. То, о чем он говорил, было довольно ясно и понятно, но все равно смутило меня. Он был совершенно без ума от Саломеи, о бедной Берте речь уже не шла. Однако он понимал, что не может больше оставаться гостем в этом доме, и объявил, что уедет во второй половине дня. Все было четко и разумно, и я не мог ему возразить, только взял с него обещание честно сказать все Берте, прежде чем он сбежит от нее. И вот тут выяснилось самое главное. Так как Ханс по природе своей не терпел всяких темных и двусмысленных отношений между людьми, он хотел немедленно заручиться согласием Саломеи, взять с нее или с ее опекуна слово, поскольку он вряд ли получит когда-нибудь разрешение приехать сюда.

Тщетно пытался я уговорить его подождать. Он находился в запредельном возбуждении, и только позднее я понял, что его, вероятно, обостренное понимание чести требовало от него выйти из создавшейся запутанной и позорной для него ситуации любым путем победителем и оправдать свою небезгреховную страсть перед собой и людьми неким решительным поступком.

Я изо всех сил старался переубедить его. Я даже наговаривал на любимую мною самим Саломею, уверяя его, что ее любовь к нему не была настоящим чувством, а только мелким тщеславием, над чем она сейчас, возможно, всего лишь посмеется.

Все было напрасно, меня он не слушал. И принялся умолять пойти с ним в лесничество. И уже облачился в сюртук. Я испытывал странные чувства. Я должен был помочь ему посвататься к девушке, в которую был влюблен уже столько семестров подряд, пусть даже безнадежно.

Я сопротивлялся не на шутку. Но в конце концов уступил, поскольку Ханс был одержим чрезвычайной нечеловеческой страстью, словно в него вселился бес, против которого я оказался бессилен.

Так что я тоже надел черный костюм и отправился с Хансом Амштайном в дом старшего лесничего. Этот поход туда был для нас обоих сущей пыткой, вдобавок стояла чудовищная жара, близился полдень, и я едва мог дышать в застегнутом на все пуговицы официальном костюме. Моей задачей было задержать прежде всего старшего лесничего, чтобы дать Хансу возможность поговорить с Саломеей.

Служанка провела нас в зал, предназначенный для приема гостей; старший лесничий и его приемная дочь появились почти сразу, и я тут же прошел с лесничим в соседнюю комнату, попросив показать мне охотничьи ружья. Те двое остались в зале одни.

Старший лесничий был в свойственной ему сдержанной манере очень приветлив со мной, а я разглядывал каждое ружье с дотошностью, на какую только был способен. На душе у меня было неспокойно, я напряженно вслушивался, что происходит в соседней комнате, и то, что я слышал, не вселяло в меня уверенности.

Поначалу спокойная, на полутонах беседа постепенно перешла на шепот, что продолжалось довольно долго, потом послышались отдельные резкие выкрики, и вдруг, пока я с неприятным предчувствием вслушивался целую минуту, разыгрывая комедию с очередным ружьем, до меня донесся — и до старшего лесничего, к сожалению, тоже — возбужденный голос Ханса Амштайна, громкий, почти крик.