Герман Гессе - Рассказы о любви

— Вы до сих пор редко болели? — И в самом деле, я ничем не болел с десяти или одиннадцати лет. Но врач сказал недовольным тоном: — С вашим образом жизни вы себя загубите. Если бы вы не были таким крепким, то уже давно заболели бы при таком питании. Сейчас вам дан первый сигнал.

Я подумал, ему хорошо говорить, при золотых часах и дорогих очках, однако понял, что мое плачевное состояние в последние дни имеет реальные причины, и почувствовал при этом некое моральное облегчение. Но сильные боли не давали мне покоя, и я не мог сделать вдох и все хорошенько взвесить. Я взял медицинское заключение, которое дал мне доктор, поблагодарил его и ушел, чтобы позаботиться о необходимом направлении на лечение в больнице, где я из последних сил потянул за колокольчик и вынужден был сесть на лестницу, чтобы окончательно не рухнуть.

Меня приняли довольно нелюбезно, но, увидев меня в беспомощном состоянии, сделали мне все-таки теплую ванну и отвели потом в постель, где мое сознание исчезло в тихом сумраке повизгивавших страданий. В течение трех дней меня не оставляло ощущение, что я вот-вот помру, и каждый день я удивлялся, что это происходит так трудно, медленно и болезненно. Каждый час тянулся бесконечно, и когда три дня прошло, мне показалось, что я лежу здесь уже несколько недель. Наконец-то я несколько часов поспал, а проснувшись, стал воспринимать время и осознавать реальность своего положения. Но одновременно я заметил, как сильно ослаб: каждое движение давалось мне с трудом, даже открыть и закрыть глаза было для меня небольшой работой. Когда приходила сестра, чтобы посмотреть на меня, я обращался к ней и говорил, как мне казалось, громко, как обычно, а она низко наклонялась, пробуя понять, что я говорю. И тогда я понял, что встать на ноги мне удастся не скоро, и погрузился, уже не испытывая таких сильных болей, на неопределенное время в состояние ребенка, зависимого от заботы о нем со стороны других людей. Это продолжалось довольно долго, пока мои силы начали пробуждаться, а рот, забитый пищей, опять причинял боль и вызывал во мне протест и жалобы, даже если это была всего лишь ложка больничного супа.

В это странное время я, к собственному удивлению, не испытывал ни печали, ни досады. Тупая бесчувственность моего малодушного существования в последние месяцы все более отчетливо осознавалась мною. Я испугался того, каким стал, и радовался тому, что хоть сознание ко мне потихоньку возвращается. Мое состояние было похоже на то, как будто я долгое время спал, и теперь, пробудившись, снова глядел с любопытством на окружающий мир, обводя его глазами и осмысливая все заново. При этом случилось так, что из всех туманных воспоминаний и переживаний этого покрытого мутной пеленой времени некоторые из них, про которые я думал, что навсегда забыл их, с удивительной живостью и в ярких красках предстали передо мной. Среди этих картин и образов, от которых я в полном одиночестве получал столько удовольствия в чужой больничной палате, отчетливее всех выделялся образ той изящной девушки, которая сидела в саду директора Гельбке рядом со мной и предложила мне половинку апельсина. Я не знал ее имени, но в хорошие часы мог представить себе ее облик, ее тонкое лицо с абсолютной достоверностью, как это бывает только с хорошо знакомыми людьми, и ее манеру двигаться тоже, ее разговор и голос; все вместе складывалось в одну цельную картину, и от нежной красоты этого видения у меня делалось так хорошо на душе и тепло на сердце, как бывает ребенку на груди матери. Мне казалось, я, должно быть, видел ее в прошлые времена и даже знал, и ее миловидный облик явился мне, не омраченный никакими противоречиями, как отрешенная от временных законов спутница любых моих воспоминаний, даже периода детства. Я рассматривал эту миниатюрную фигурку, ставшую мне такой близкой и такой дорогой, каждый раз с явным удовольствием и беспечно принимал ее безмолвное присутствие в моих мыслях как нечто само собой разумеющееся, но не без известной благодарности, как воспринимает человек по весне цветение вишневого сада, а летом благоухание сена, без удивления или волнения, но с внутренним удовлетворением.

Это наивное и непритязательное отношение к прекрасному образу моих грез продолжалось, однако, лишь до поры, пока я был очень слаб и лежал на больничной койке, отрезанный от внешнего мира. Но как только я набрался сил, мог уже переносить довольно сносно пищу и мог, во всяком случае без особых усилий, снова поворачиваться в постели, образ девушки стал стыдливо удаляться от меня, все дальше и дальше, а на место чистого, страстного желания увидеть ее заступило мучительное томление плотского вожделения. Теперь я неожиданно все чаще ощущал живую потребность произнести вслух имя изящной девушки, нежно прошептать его губами и тихо пропеть, и для меня стало подлинной мукой то, что я не знал ее имени.

У торговца кожей Эвальда Дирламма, которого при обращении к нему давно уже нельзя было называть просто кожевником, был сын по имени Ханс, он всячески продвигал его, отправил даже учиться в высшую реальную школу в Штутгарте. Там этот рослый и веселый молодой человек прибавлял себе годы, но только ни ума, ни знаний. В каждом классе он просиживал дважды, а в остальном вел приятную жизнь — посещал театр и попивал пивко. Так он достиг наконец восемнадцатилетнего возраста и превратился в статного молодого мужчину, тогда как его соученики оставались безусыми незрелыми юнцами. Так как в свой последний учебный год он не особенно корпел над науками, больше искал удовлетворения на поприще утех и честолюбия исключительно в светском обществе, его отцу было предложено забрать легкомысленного юношу из школы, где он губил себя и других учеников. Так в один прекрасный весенний день Ханс прибыл с опечаленным отцом домой, в Герберзау, и ребром встал вопрос, что делать с избалованным дурнем дальше. Хорошо бы, если бы его забрили в армию, решил семейный совет, но, как оказалось, время весеннего набора было упущено.

И тут молодой Ханс, к удивлению родителей, сам выступил с инициативой, чтобы его определили практикантом в мастерскую при машиностроительном заводе, потому что он почувствовал в себе желание и способности стать инженером. Главное, что он желал этого совсем серьезно, хотя и питал в глубине души скрытые надежды, что его отправят в большой город, где заводы и фабрики получше и где, как он думал, помимо профессии можно найти еще разные возможности для приятного времяпрепровождения и удовольствий. Но тут он просчитался. Ибо отец объявил ему, посоветовавшись со знающими людьми, что готов выполнить его желание, но считает более целесообразным оставить его здесь, в Герберзау, где, возможно, не самые лучшие мастерские и учебные места, зато нет никаких искушений и возможностей сбиться с правильного пути. Последнее, как выяснилось позднее, оказалось не совсем так, однако задумано все было с самыми благими целями, и потому Хансу Дирламму предстояло вступить на новый жизненный путь под родительским присмотром в родном городке. Механик Хаагер согласился взять его себе в ученики, и бойкий юноша отправлялся теперь с некоторой робостью каждый день в путь к месту работы — от Монетного переулка к нижнему острову, — одетый в синий хлопчатобумажный костюм, как и все остальные слесари. Это обстоятельство доставляло ему поначалу известные трудности, потому что он привык появляться на публике в довольно дорогих костюмах, но вскоре он с этим справился и делал вид, что ходит в этой одежке для собственного удовольствия, словно это его маскарадный костюм. Сама же работа не удручала его, так долго без толку просидевшего в разных школах, даже нравилась и тешила сперва его любопытство, потом честолюбие и, наконец, стала по-настоящему доставлять радость.