Герман Гессе - Рассказы о любви

Приятнее ему от этого не становилось, и он окружал себя от смущения густыми клубами дыма. То, что они однажды втроем будут сидеть за одним столом, он себе такого и представить не мог. Он был рад, что эти двое не обменивались между собой у него на глазах нежными взглядами, и старательно углубился в разговор с подручным.

По усыпанному звездами небу над садом плыли белесые ночные облака, временами в харчевне раздавались голоса и смех, рядом негромко ворковала темная река. Мария неподвижно сидела в полутьме, слушала речи обоих мужчин и не спускала глаз с Ханса. Он чувствовал ее взгляд, даже если и не смотрел в ее сторону, и ему даже казалось забавным то подмигнуть ей, то насмешливо засмеяться, то просто с прохладцей за ней наблюдать.

Так прошел примерно час, и беседа постепенно утратила темп, стала лениво тянуться и, наконец, иссякла окончательно, — какое-то короткое время никто из них не произнес ни слова. Тогда Тестолини решительно выпрямилась. Трефц собрался налить ей вина, но она отодвинула бокал в сторону и холодно сказала:

— Не стоит, Никлас.

— В чем дело?

— У тебя вроде день рождения. И твоя милая сидит рядом с тобой и засыпает от скуки. Ни словечка, ни поцелуя — ничего, кроме бокала вина и куска хлеба! Если бы моим любимым был каменный истукан, хуже бы не было.

— Ах, иди ты! — недовольно засмеялся Никлас.

— Ага, иди ты! Я и уйду. В конце концов есть и другие, кому тоже хочется на меня посмотреть.

Никлас вскипел.

— Ты что сказала?

— Я сказала то, что есть.

— Ах так? Если это так, тогда скажи лучше сейчас все сразу. Я хочу знать, кто это, кто хочет на тебя посмотреть.

— О, этого многие хотят.

— Я хочу знать имя. Ты принадлежишь мне, и если кто ухлестывает за тобой, то этот негодяй будет иметь дело со мной.

— Да, пожалуйста. Да только если я принадлежу тебе, то и ты должен принадлежать мне и не быть таким грубым. Мы не муж и жена.

— Нет, Мария, к сожалению, нет, и я не виноват в этом, и ты это прекрасно знаешь.

— Ну хорошо, но только будь поласковее и не становись таким дикарем. Бог знает, что с тобой творится в последнее время!

— Неприятности у меня; ничего, кроме неприятностей. Но давай лучше выпьем и будем улыбаться, а то Дирламм подумает, что мы всегда с тобой такие недобрые. Эй, хозяин «Ворон»! Иди сюда! Неси еще бутылку вина!

Хансу стало совсем страшно. Он с удивлением наблюдал этот внезапно вспыхнувший спор и то, как он так же быстро улегся, и потому не имел ничего против выпить еще по последнему бокалу вина за восстановление полного мира.

— Ваше здоровье! — провозгласил Никлас, чокнулся с ними и одним глотком осушил бокал. Затем коротко хохотнул и сказал изменившимся тоном: — Ну да, ну да. Одно могу вам сказать: в тот день, когда моя любимая спутается с кем-то другим, быть несчастью.

— Вот дурень, — тихо проговорила Мария, — что за мысли приходят тебе в голову?

— Это так всегда говорят, — спокойно ответил Никлас. Он блаженно откинулся назад, расстегнул жилетку и запел:

Ханс старательно подтянул. В душе он твердо решил не иметь ничего общего с Марией. В него заполз страх.

По дороге домой девушка остановилась у нижнего моста.

— Я пойду домой, — сказала она. — Проводишь?

— Ну, тогда всего, — кивнул подручный и протянул Хансу руку.

Пожелав спокойной ночи и облегченно вздохнув, он пошел дальше один.

Зловещий ужас поселился в этот вечер в его душе. Он без конца прокручивал в голове, что бы произошло, если бы старший подручный застукал его однажды с Марией. После того как эта чудовищная картина оказала воздействие на его решение, ему стало легче представить ее себе в преображенном моральном свете. Уже через неделю он внушил себе, что отказался от игр с Марией из-за благородства и дружбы с Никласом. Главное было, что он и в самом деле избегал девушку. Лишь несколько дней спустя он неожиданно встретил девушку в полном одиночестве и тут же поспешил ей сказать, что больше не сможет приходить к ней. Она, похоже, опечалилась, и у него стало тяжело на сердце, когда она повисла на нем и попыталась вернуть его поцелуями. Но он ни на один поцелуй не ответил — напротив, вынужденно, но спокойно освободился от нее. Она никак не хотела его отпускать, пока он наконец не пригрозил ей со страхом в душе, что расскажет обо всем Никласу. Она в ответ закричала:

— Ты этого никогда не сделаешь! Это будет моей смертью.

— Так, значит, ты его все-таки любишь? — с горечью спросил Ханс.

— Ах, да что ты! — вздохнула она. — Глупый мальчик, ты же знаешь, что тебя я люблю гораздо больше. Нет, но Никлас меня убьет. Он такой. Поклянись мне, что ничего ему не скажешь!

— Хорошо, но ты тоже должна мне пообещать, что оставишь меня в покое.

— Что, я уже так надоела тебе?

— Ах, оставь эти разговоры! Но я не могу постоянно что-то скрывать от него, я этого не могу, ты пойми. Так что обещай мне, идет?

Она пожала ему руку, а он не смотрел ей при этом в глаза. Он молча ушел, а она смотрела ему вслед, качая головой и исходя негодованием. Что за болван! — думала она.

А для него опять наступили черные дни. Его потребность в любви, сильно разогретая Марией и получавшая только минутное успокоение, опять приняла формы жаркого, неудовлетворенного томления, терзавшего его душу, и лишь загруженность работой помогала ему как-то справляться с этим изо дня в день. К тому же нарастающая жара делала его вдвойне усталым. В мастерской было жарко и душно, они работали полуголыми, и спертый воздух был постоянно пропитан машинным маслом и резким запахом мужского пота. Вечерами Ханс купался, иногда вместе с Никласом, за городом в прохладной реке, после чего, смертельно усталый, падал в кровать, а утром его трудно было добудиться и привести в чувство.

И для других, возможно, за исключением Шембека, настала в мастерской несладкая жизнь. Ученика все время ругали и награждали пощечинами, мастер постоянно был резким и возбужденным, и Трефцу стоило немалого труда сносить его капризный характер и торопливость. Он тоже все чаще становился ворчливым. Какое-то время он еще все это сносил насколько мог, но потом его терпение лопнуло, и однажды он остановил после обеда мастера во дворе.

— В чем дело? — неприветливо спросил Хаагер.

— Хочу поговорить с тобой. И ты знаешь, о чем. Я делаю свою работу хорошо, придраться тебе не к чему, разве не так?

— Да, так.

— Ну вот. А ты обращаешься со мной как с учеником. Ведь в чем-то должна быть причина, что я вдруг ни с того ни с сего стал для тебя пустым местом. Мы ведь всегда жили дружно.

— Боже праведный, чего ты от меня хочешь? Я такой, какой есть, и не могу стать другим. У тебя тоже свои выходки.