Герман Гессе - Рассказы о любви

— Я тоже с вами пойду!

И мы втроем спустились по лестнице, я старательно открыл тяжелые ворота, и мы вышли в теплые сумерки и медленно побрели по городу, через мост и рыночную площадь и круто вверх к пригороду, где жили родители Хелены. Обе девушки болтали, как сороки, а я прислушивался и радовался, что присутствую при этом, прилипнув к ним как репейник. Иногда я шел медленнее, делал вид, что смотрю, как там с погодой, и даже оставался на шаг сзади, чтобы посмотреть на нее, как она гордо несет свою каштановую головку на тонкой шее, на ее затылок и как она ровно ступает сильными ногами.

Дойдя до дома, она протянула нам руку и вошла внутрь, я еще увидел ее шляпу в сумрачном подъезде, прежде чем дверь захлопнулась.

— Да, — сказала Лотта. — Она красивая девушка, а? И в ней есть что-то милое.

— Пожалуй… А как обстоят дела с твоей подружкой? Она скоро приедет?

— Вчера я написала ей.

— Вот как. Ну, мы пойдем домой тем же путем?

— Как хочешь, мы можем пойти мимо садов, идет?

Мы пошли узкой тропкой между заборами вокруг садов. Было очень темно, и нужно было следить за полуразвалившимися мостками и торчащими наружу прогнившими планками забора.

Мы уже близко подошли к нашему саду и видели, что в доме зажгли лампы в гостиной.

Тут вдруг кто-то тихим голосом произнес: «Тс-с! Тс-с!» — и моей сестре стало страшно. Но это был наш Фриц, который прятался за забором и дожидался нас.

— Следите за мной и не двигайтесь! — крикнул он, а потом зажег спичкой фитиль и перепрыгнул к нам.

— Опять фейерверк? — зашипела на него Лотта.

— Грохота практически не будет, — заверил ее Фриц. — Обращаю ваше внимание на то, что это мое изобретение.

Мы ждали, пока прогорит фитиль. Потом что-то начало потрескивать и как-то неохотно полетели маленькие искорки, словно порох был подмочен. Фриц так и светился от удовольствия.

— Сейчас начнется, сейчас, сначала белый огонь, потом маленький взрыв и красное пламя, а потом необычайно красивое синее!

Но получилось не так, как ему хотелось. После нескольких вздрагиваний и искрения в воздух вдруг вылетело все это великолепие с треском и выхлопом под мощным давлением, как белое паровое облако.

Лотта засмеялась, Фриц выглядел несчастным. И пока я его утешал, густое пороховое облако торжественно и медленно проплывало над темным садом.

— Синее все-таки было немножко видно, — начал Фриц, и я быстро с ним согласился. Потом он мне со слезами в голосе описал всю конструкцию роскошного фейерверка и как все должно было происходить.

— Мы еще раз попробуем, — сказал я.

— Завтра!

— Нет, Фриц. На следующей неделе.

Я с таким же успехом мог сказать «завтра» — но моя голова была забита мыслями о Хелене Курц и пребывала в безумном плену, что завтра, может быть, случится нечто счастливое — возможно, она снова придет вечером и будет относиться ко мне терпимо. Короче, я был занят делами, которые казались мне более важными и волнующими, чем все искусство фейерверка.

Мы прошли садом в дом и застали родителей в гостиной за настольной игрой. Все было просто, само собой разумеющимся, и по-другому быть не могло. И все-таки было как-то иначе и кажется мне сегодня таким бесконечно далеким. Потому что сегодня я лишился той родины. Старый дом, сад и веранда, такие родные комнаты, мебель и картины, попугай в большой клетке, старый и милый город и вся долина стали мне чужими и больше не принадлежат мне. Мать и отец умерли, и родина детства стала воспоминанием и тоской по ней, ни одна дорога не приведет меня туда.

Поздно вечером, около одиннадцати, когда я сидел за толстым томом Жана Поля, моя маленькая керосиновая лампа начала меркнуть. Она судорожно задергалась и издала тихие пугающие звуки, пламя стало красным и принялось коптить, я внимательно посмотрел, покрутил фитиль и увидел, что керосин кончился. Мне было жаль, что не удастся насладиться прекрасным романом, который я читал, но было невозможно ходить сейчас и топать по дому, погрузившемуся в темноту, в поисках керосина.

Тогда я задул чадящую лампу и, недовольный, пошел спать. За окном поднялся теплый ветер, он мягко веял в верхушках елей и в кустах сирени. Внизу в траве пели цикады. Я не мог заснуть и стал опять думать о Хелене. Мне казалось совершенно безнадежным добиться от этой великолепной и красивой девушки когда-нибудь больше, чем возможность с томлением и страстью смотреть на нее, что доставляло боль и одновременно блаженство. Меня бросало в жар и делало меня несчастным, когда я представлял себе ее лицо, и звук низкого голоса, и ее походку, уверенный и энергичный ритм ее шагов, когда она вечером шла по улице и рыночной площади.

В итоге я опять вскочил, разволновался, меня охватило беспокойство, и мне было уже не заснуть. Я подошел к окну и выглянул. Среди прядей туманных облаков плавала бледная убывающая луна; цикады все еще пели во дворе. Лучше всего было часок побегать по улицам. Но дверь в нашем доме запиралась в десять часов, и если вдруг случалось такое, что ее открывали после этого времени, то это означало, что в нашем доме произошло какое-то необычное, нарушившее покой чрезвычайное событие. Кроме того, я даже не знал, где находится ключ от входной двери.

Мне вспомнились прошлые годы, когда я, подросток, воспринимал семейную жизнь в доме родителей временами как рабство и по ночам ускользал из дома, терзаясь нечистой совестью и испытывая азартное упрямство, чтобы выпить в ночном кабаке бутылку пива. Для этого мне нужно было только открыть закрытую на щеколду заднюю дверь, выходившую в сад, перелезть через забор и выбраться на улицу по узкой тропке между соседскими садами.

Я натянул штаны, при таком теплом воздухе большего не требовалось, и, держа в руках башмаки, выбрался из дома босиком, перелез через забор и отправился не торопясь бродить по спящему городу, вверх по реке, сдержанно шумевшей и игравшей дрожащими на воде лунными бликами.

Быть ночью на воле в пути, под куполом безмолвного неба, у тихо струящейся воды — в этом есть что-то таинственное, что будоражит до глубины души. Мы становимся ближе к истокам, ощущаем родство с животными и растениями, предчувствуем туманные воспоминания о доисторической жизни, когда еще не было ни домов, ни городов и не имеющий родины человек бродил по лесам, горам и рекам, и волк и ястреб были его сородичами, и он мог любить их как своих друзей или ненавидеть как смертельных врагов. Ночь отдаляет также привычное ощущение общности человеческой жизни; если нигде не горит свет и не слышно вокруг ни единого голоса, человеческое существо ощущает только стоящее на страже одиночество и видит себя раздельно от всех и предоставленным самому себе. То самое страшное человеческое чувство неизбежно быть одиноким, жить в одиночестве и одному испытывать и переносить боль, страх и смерть сопутствует при этом невидимо каждой мысли, становится тенью здорового и молодого, его предвозвестником, и кошмаром слабого.