Ким Су - Девушка конец света

— Это промышленная зона. Ее начали строить очень давно, — не обращая внимания на мою растерянность, но с некоторой неуверенностью в голосе Хэпи сообщает мне все, что заранее вычитала про это место. — Впервые план развития этой промышленной зоны был рассмотрен и утвержден в рамках второй пятилетки. Ну, имеется в виду пятилетний план экономического развития страны, кхм…

И только теперь я впервые внимательно присматриваюсь к Хэпи. Ей 39 лет. Возраст, в котором я полюбила Кей-Кея. Даже все то, что она съедала по ночам, никак не испортило ее фигуру, и она до сих пор в прекрасной форме. Погруженная в свои мрачные мысли, я не осознавала до конца, что для Хэпи наступила пора последнего ослепительного расцвета женской красоты. С нашей первой встречи в аэропорту мне казалось, что лицо ее озаряется светом, как у человека, любующегося фейерверком. Она представилась: «Хеми» — и пояснила, что будет помогать мне как переводчик и передавать всю необходимую информацию вплоть до моего отлета обратно домой. По ровным интонациям голоса сложно было догадаться о ее чувствах, но, когда мы пожали друг другу руки, оказалось, что ладонь ее была влажной от холодного пота. Она крепко сжала мою руку и сказала:

— Если вам сложно запомнить имя, то можете называть меня Хелпми, как английское выражение «help me».

Я рассмеялась, когда услышала это, и ответила, что лучше запомню ее как Хэпи — «счастливая».

Я резко перебиваю свою помощницу, продолжающую экскурс в историю этого промышленного района:

— Это не Памме.

— Это Памме, — бросает она в ответ. — Если быть совсем точной, то Панми. Изначально место называлось Памми, а теперь Панми.

Я абсолютно не понимаю, о чем она говорит. Я не улавливаю никакой разницы в названиях: Памме, Памми, Панми, — для меня они все звучат одинаково.

— В любом случае это не тот Памме, где Кей-Кей плавал трупом.

— Это Памме. И нельзя говорить «плавать трупом». Надо говорить «плавать на спине».

Я понимаю, что с меня довольно, — больше ни слова не скажу Хэпи, после того как она привезла меня в это место: какая-то отвратительная подделка под мой Памме.

— Хотя вас и наняли как переводчика, вы не понимаете ни одного моего слова. Вы даже не поняли, почему я говорю «плавать трупом». Вы вообще меня не слушаете. Ни слова не понимаете!

Я в гневе. Я прекрасно понимаю, что сейчас выгляжу как старая бабка, помешавшаяся на своем прошлом. Но ничего не могу с этим поделать. Кажется, я вот-вот расплачусь. Зря я только перелетала самый широкий океан в мире. Хочу обратно в Америку. Хочу уехать из «суетного города, в котором нет ничего долговечного, но полно вещей, которыми можно полюбоваться мимоходом». Сейчас. В эту самую минуту.

Я плохо помню дни. В памяти моей остались только ночи. О днях я помню только цвет лепестков палисандрового дерева. Когда идет дождь, цветы становятся фиолетовыми, в сухую погоду они голубые. В моих воспоминаниях цветы то фиолетовые, то голубые. Но я хорошо помню, что город был охвачен беспорядками. Начавшиеся в конце апреля на южных окраинах демонстрации разрушительным ураганом прошли через весь город. И так же, как ураган, уничтожили все на своем пути. Даже когда кончился день, у Южного вокзала ночь так и не наступила. Город яростно пылал до утра. Районы, где поджоги удалось предотвратить, охраняли люди с ружьями и пистолетами. Афроамериканцы кричали о том, что в этой стране у них нет никаких прав. Но не было не только прав. Еще на улицах не было полиции и отрядов оборонительных войск.

Первого мая я встретила Кей-Кея. Только мы встретились, он стал рассказывать о мексиканской девушке, которую увидел, выходя из магазина на перекрестке Семнадцатой и Вестерн-авеню. Она стояла на углу под палисандровым деревом и обращалась ко всем проходившим мимо людям.

— Я не понял, что она говорила, поскольку не знаю испанского. В любом случае я решил, что, конечно же, она просит денег. Никогда не подавал уличным попрошайкам. Но, как ни странно, мне захотелось помочь ей. То ли из-за выражения ее лица, то ли из-за голоса, то ли из-за странной ситуации вокруг: борьба огня и тьмы. Хотя я бы сказал, что они не борются, но сосуществуют, и от этого становится не по себе… В общем, я отдал ей мелочь, которая была у меня в кармане. Тогда она сказала мне: «Уверуйте в Спасителя вашего Христа». — Кей-Кей ненадолго прервался, потом добавил: — Это же хорошо, что она так сказала.

Конечно хорошо, Кей-Кей. Потому что ты сделал хорошее дело.

Той ночью мы с Кей-Кеем залезли в прохладную воду в его ванне и купались там вместе. Бежевая пластмассовая ванна была слишком тесной для нас двоих. Застыв в неудобных позах, мы обнимали друг друга под водой и молчали. Тело Кей-Кея, которое я любила, всегда было мокрое — либо от воды, либо от пота. Мне нравилось, когда его влажное тело касалось меня. Мокрое, оно отличалась от того, каким было обычно. Оно становилось безгранично нежным и чутким. Тело маленького мальчика. Оно таяло и наполняло собой воздух в комнате, расплываясь, словно краски в воде. Мокрое тело. Чтобы оно не растворилось совсем, я крепко обнимала Кей-Кея, всеми силами удерживая его. И это было моим счастьем. Я умоляла его быть со мной всегда. Просила не исчезать. Обещала делать все, что он захочет. Говорила, что мне будет этого довольно. А он равнодушно кивал головой.

На улице было не жарко, но я никак не могла остыть после близости с Кей-Кеем, и сон не шел. За окном слышались выстрелы, которые я хотела бы забыть. Наконец я задремала, а когда снова открыла глаза, оказалось, что я накрыла голову подушкой. Не поворачиваясь, я протянула руку, чтобы дотронуться до Кей-Кея, но его не было. Я вдруг поняла, что не сказал ему самого главного, того, что обязательно нужно было сказать. Я осторожно позвала его. Я боялась: вдруг он уже исчез? Но он стоял, голый, в темноте и смотрел в окно. Юг города пылал: горели, ярко освещая ночное небо, то ли машины, то ли дома. Я попросила Кей-Кея вернуться ко мне. Он ответил, что город в огне, — это такое жуткое зрелище, что становится страшно. И добавил, что все равно еще немного посмотрит, а потом вернется ко мне. Почему он не захотел вернуться сразу, если, по его словам, вид горящего города пугал его.

Я снова уткнулась в подушку и пробормотала то, что хотела сказать Кей-Кею. Шептала, чтобы он никогда не покидал меня. Не знаю, зачем были все эти слова.

Я так испугалась, проснувшись в тот раз, что до утра уже больше не смогла заснуть.

Утром, уезжая от Кей-Кея, я ехала по Семнадцатой авеню и вспомнила о палисандровом дереве, про которое он рассказывал. Но, повернув голову в сторону магазина, я заметила только людей, лежавших в ряд на парковке со связанными за спиной руками. Это были иммигранты, выходцы из Латинской Америки, которые, воспользовавшись беспорядками, начали грабить магазины и лавки. Несколько человек с самого края извивались, пытаясь подняться на ноги. Это напоминало мучения перевернувшегося жука-скарабея. Мне было так неприятно вспоминать об этом позже, что еще года два я ни разу не подходила к тому магазину на углу. Вернулась я туда лишь однажды, когда Кей-Кей уже лежал в больнице. Конечно, я не думала, что мексиканская девушка все еще стоит под деревом, и, как и следовало ожидать, сама я эту девушку так никогда и не увидела. Хорошо хоть, что само палисандровое дерево по-прежнему стояло на своем месте. Я посмотрела вверх на его цветы. Но я не помню точно, были ли они фиолетовыми или голубыми в тот день. Помню только, что я молилась, стоя под тем деревом. Кей-Кей ведь сделал доброе дело: впервые в жизни подал деньги нищенке на улице. Если, Господь, Ты и правда Спаситель… Я никогда раньше не молилась и не обращалась к Господу, поэтому не знаю, правильную ли молитву я творила. Под порывом ветра с дерева опало несколько цветов. Я простояла там около получаса. Наверное, этого оказалось слишком мало. Через несколько дней Кей-Кей умер.