Катя Капович - Вдвоём веселее (сборник)

Находящийся в процессе развода известный неофициальный поэт Витя Кривулин жил в коридоре коммунальной квартиры. Здесь тоже было просто и хорошо. Приходил молчаливый Сережа Стратановский, всегда в пиджаке и с интеллигентным портфелем, из которого он доставал папку с новым стихотворением и бутылку водки. Посреди коридорного застолья с помпой появлялись какие-то иностранцы, выставляли на стол бутылку виски и две банки с черной икрой. Икру не на что было намазывать, и Кривулин барским жестом скармливал ее кошке. Иностранцы уходили, мы оставались до полуночи и позже. Лампочки на лестнице не горели, Кривулин держал дверь открытой, но света хватало только на полтора пролета.

Великий город светился вокруг. От луны до замершей воды всё в нем было прозрачно, как в огромном дымчатом топазе. Мы шли пешком домой на другой берег, где вместе с Сашей Фрадисом жили в квартире его друга, которого недавно проводили в Америку. Квартира была съемная, за нее Сашиным другом было уплачено за три месяца вперед. Невидимость настоящего хозяина квартиры, некоего Хабибулина – наконец мы добрались до цели маршрута, – объяснялась тем, что он, помкапитана дальнего плавания, находился в тот момент в заграничном рейсе.

Целыми днями, пока мы с Женей слонялись без дела, Саша работал над перепечаткой монографии, которую его друг закончил писать незадолго до отъезда и оставил Саше экземпляр. Монография – я ее не читала, но слышала от Саши – была социально-психологическим исследованием советского социума и имела целью свержение существующего режима.

Вставая по утрам, Саша с новыми силами бросался к пишущей машинке. Мы с Женей, спавшие за перегородкой из двух пустых книжных шкафов, вставали поздно. На антресолях обнаружилось большое количество пачек с сухим какао, из которого мы варили прямо в чайнике «шоколад». Я помню веселый озноб и ощущение полной неизвестности.

Саша добродушно называл нас бездельниками:

– Стихи исчерпали себя как противовес советской действительности, – говорил он, отрываясь на минуту от работы.

Однажды вечером Саша допечатал какую-то листовку, сочиненную им на основе всего этого объемного труда, и показал нам. Сходу бросилась в глаза фраза: «…деформация сознания советских людей…»

– Завтра поможете мне распространить! – сказал нам Саша, ложась на диван и укрываясь одеялом с головой.

Это нигде не написано, но это так: каждый мятеж начинается с магазина канцтоваров. Наутро, надев пальто и намотав на горло шарфы, мы пошли покупать кнопки и клей. Было холодно, дыхание дымилось. В двух магазинах нужных предметов не оказалось, в третьем продавщица, посмотрев на нас, вынесла коробочку кнопок.

В пединституте у Саши задрожали руки, и он просыпал весь коробок на пол. Он попросил меня пойти их собрать: на девушку меньше обратят внимание. Поднявшись на второй этаж, я увидела группу студенток, с любопытством читающую наше воззвание. Когда они, пожимая плечами, отошли, я собрала кнопки и бросила их в карман. В троллейбусе Саша вздохнул: «Все-таки надо отдать должное питерскому пединституту, девки там – зашибись!»

В технологическом институте мы с Женей ждали его в вестибюле перед лестницей. Мимо нас прошла группа солидно одетых мужчин и женщин. На мужчинах были ондатровые шапки. Их ботинки дружно поскрипывали при ходьбе. Впереди всех шла высокая женщина-экскурсовод, в руках у нее была общая тетрадь. До нас донеслось: «Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 года коренным образом изменила историю нашей страны. В истории института тоже начался новый период…»

– Пойду предупрежу, что туда идут, – пробормотал Женя и побежал вверх по лестнице.

Незнакомое официальное место навевало тоску. Разглядывая стены, я пересыпала в кармане холодные кнопки. Ребят долго не было, я занервничала. Вернулись экскурсанты: «Энгельс отмечал, что после реформы 1861 года в России начинается развитие современной промышленности». Ко мне направились двое. Я поискала глазами выход.

– Не знаете, девушка, столовая уже открылась? – спросили они.

– Открылась, – сказала я наобум.

Они поблагодарили меня и решительно направились к выходу. За ними последовали другие. Экскурсоводша безнадежным голосом выкрикивала вослед рассыпавшейся группе:

– Потерпите, товарищи, еще пару минуточек! Экскурсия еще не окончилась… Куда же вы, товарищи?

Отчаявшись, она закричала:

– Если вы в столовую, то учтите: пива там нет!

Пива в столовой действительно не было. Пол был липкий от чая, от стола пахло грязной тряпкой. Рядом женщина уговаривала мальчика доесть второе. Толстая фаянсовая тарелка с синей каемкой, посреди – груда неаппетитной коричневой капусты. Поднося ложку ему ко рту, женщина говорила: это – последняя, а потом пойдем в кино. У женщины на голове был веночек, сплетенный из собственных жидких волос и шпилек.

Женя всегда ел медленно. Саша уже допил компот, а Женя все ковырял вилкой шницель. Потом Саша поторопил нас: «Впереди еще Академия художеств и три института!»

В вестибюле Академии художеств сидел вежливый охранник и улыбался всем входящим. Именно от таких охранников нельзя ждать ничего хорошего.

Воззвание уже белело на доске объявлений, когда вдруг открылась боковая дверь, и к нам сзади подошла комендантского вида женщина. Не больше трех секунд ушли у нее на то, чтобы понять, что наше объявление этой доске не принадлежит. «Пройдемте, пожалуйста, вон в тот кабинет!» – сказала она голосом человека, не сомневающегося в том, что ее послушают. И мы послушали. Охранник, виновник торжества, трусил сбоку. Это он, эдакий молодец, пока Саша переклеивал другие объявления, чтобы высвободить место для нашей листовки, вызвал кнопкой на телефоне эту даму. Пол был чистый, каменный, я хорошо видела наши отражения. До ее двери осталось еще метра три, и вдруг что-то во мне возмутилось. Я вдруг увидела нас, трех полноценных молодых людей, покорно плетущихся на поводу у каменноногой чиновницы и робота с неандертальским лбом. Какая-то часть меня еще перебирала ногами, а другая – смотрела на это дело сбоку и удивлялась. Видимо, в какой-то момент я выразила свое удивление вслух:

– А, собственно, зачем нам к вам идти? – сказала я. И остановилась.

Тут, пока мы катим в троллейбусе, хочу сказать пару слов. В детстве я была робкой, даже трусливой девочкой. В седьмом классе, когда меня перевели в новую школу, я боялась, что кто-то из соучеников откроет последнюю страницу учительского журнала. Умоляла дедушку не говорить при моих друзьях на идиш. Ночью в воображении отыгрывалась: представляла себе, что в автобус входит грубый хулиган-антисемит и берется обижать пожилого еврея. В воображении я заступалась за старика, говорила антисемиту смелые слова. До действительности ни разу не дошло. Зато я прокручивала эту пленку так много раз, что она во мне что-то переменила. Первый раз это случилось зимой, когда я увидела, как обижают Раю Коган. Рая, которая училась в одном со мной классе, была некрасивой девочкой с тонкой шеей и красным носом. Она часто болела ангинами. Ее подкарауливали во дворе школы и «мылили» снегом. Я случайно оказалась свидетельницей и полезла в драку. Потом я лежала в больнице с вырезанными гландами. Просто совпало, их давно собирались удалить. В тесной палате нас было двадцать человек. Разумеется, нельзя было открывать форточку. Разумеется, я ее открыла. Пришла заведующая, спросила «кто безобразничает», все показали на меня. Как только она злила, я снова открыла. Я лежала две недели и поняла: нельзя никого слушать. Пусть кричат, я все равно открою. Смелой я, к сожалению, так никогда и не стала. Просто стала непослушной.