Илга Понорницкая - В запретной зоне

А может, и не так он тогда сказал. «Слабо» — уж точно не говорил, с чего бы ему в те давние времена говорить на нынешнем жаргоне.

Только Натаха наутро постучалась в калитку, прикрикнула, чтобы собаку придержали. Отец вышел и взял Сирка за ошейник, тут Натаха вошла во двор с узелком. Отец отступил с собакой на шаг. Николай спал еще. Натаха прикрикнула на него, чтобы вставал, и он думал, что никак не может проснуться, потому что Натаха была уже везде — и внутри дома, и снаружи, в сарае, но и в избе, и на грядках тоже, так и летала она, знакомясь с немудреным хозяйством, и покрикивала уже на оробевших мужиков, а те кидались выполнять, что она скажет.

И предстояло им отныне слушаться ее — отцу так и до самой смерти, последовавшей вскоре. Говорили, что водка годами сжигала ему внутренности по чуть-чуть, и у него мало сил оставалось для жизни. Хотя с такой молодой хозяйкой в доме чего там — живи да живи. Главное, слушайся ее, она знает, как вести дом. Да ее нельзя было не слушаться — вся в Якова она была. Талант. Наверное, в другое время она бы смогла стать и директором завода, и даже президентом страны… Но тогда кому бы это в голову пришло? Она была — просто молодая баба, с юности умевшая всех держать в узде. И Николаю тоже предстояло слушаться Натаху до самой смерти — то есть еще шестьдесят семь лет, с перерывами на войну и на прочие экстраординарные случаи, когда он уезжал из дома, например, в техникуме учиться на бухгалтера, и еще раньше тоже уезжал, подхваченный общей волной в составе революционной молодежи.

А что же старый Яков? В первый раз за долгие годы кто-то поступил вопреки его воле. И кто? Родная дочка. А вскоре и представители очередной утвердившейся в округе власти явились к Якову на дом и, не поглядев на специально для них накрываемый стол, на домашнее вино, приказали хозяину, чтобы наутро его в усадьбе не было вместе со всеми дочками, а куда он пойдет — это уж его дело. Вся усадьба, как она есть, с господским домом, садом и всеми постройками переходит в распоряжение революционного народа. А когда Яков, растерявшись, спросил, что это значит, когда твоя усадьба переходит в распоряжение революционного народа, ему ответили, что ему того знать не надо — и тут же ушли, а он в ту же ночь и умер. Он же был рожден на свет для того, чтоб быть хозяином. Наутро дочек его разбудили громкими криками представители революционного народа, и вскоре уже во двор местечкового сапожника въехала подвода, и в ней лежал мертвый Яков, дочери его вошли во двор следом.

Натаха вмиг приняла то, что ей теперь хоронить отца, собирать в дорогу, все как нужно, и плакать по нему, когда соберешь — а отплакавшись по батьке Якову, надо будет заняться устройством сестер. Лучше всего было бы выдать их замуж — но они еще малы, с замужеством придется подождать. Хотя женихов подыскивать уже пора потихоньку, а то и неизвестно — возьмет ли кто девчонок из усадьбы теперь, когда в одночасье они стали бедным бедны.

Натаху беспокоила только их бедность, да и ту, как думала она, с лихвой возместят приобретенные в отцовском доме навыки к крестьянской работе и природная расторопность. И Натаха, не надеясь на услуги местечковых свах, могла сама подойти к какой-нибудь из тёток на базаре или среди улицы — мол, девки у меня всему обучены, бери любую в снохи — не пожалеешь.

И под ее тихим напором со временем девчонок в самом деле принимали в семьи — всех удалось пристроить кроме одной, Лариски. Той несостоявшаяся родственница, мать жениха, сказала в один прекрасный день ни с того, ни с сего, чтобы она вот с этого дня раз и навсегда забыла, что она с ее сынком была знакома. Потому что в ближайшем городе говорят, что революционный народ не просто выселяет богатеев из домов, чтоб они, хитренькие, селились где-то по соседству и наживали новое добро, но еще и отправляет всех на станцию и загоняет в товарные вагоны, и бывшие злодеи-мироеды вместе со всеми своими стариками и младенцами едут теперь на далекий север, в ледяную пустыню, где даже похоронить кого — не похоронишь во льду, и когда люди замерзают насмерть, они так и лежат целенькие и твердые, как куклы, которых покупали в прежние времена богатым барышням, и могут так пролежать сто лет. И что если Лариску с ее сестрами до сих пор не увезли на дальний Север, то это оттого, что до них очередь еще не дошла. Вагоны и без них, говорят, полным-полны. Но и они поедут вслед за всеми остальными в свой час, пускай не сомневаются. Они, маленькие пиявки, дочки Якова, с пеленок привыкшие к хорошей жизни, исчезнут навсегда из этих мест вместе с мужьями и малыми детьми, если какая из них успеет родить. И это совсем не нужно, чтобы с Лариской в ледяную пустыню отправился ни в чем не виноватый парень.

Разговор происходил на территории Лариски, точней, ее сестры, в сапожниковом дворе. Мать жениха не прихватила с собой на объяснение к невесте своего сына, и Лариске потом в голову не пришло разыскивать его, чтобы спросить, например, согласен он с матерью или нет, или, может быть, стоит поспорить с ней, уговорить, пригрозить двойным самоубийством, в конце концов, в колени бухнуться, или же вдвоем удрать куда-то, в большой город, где никто о них ничего не знает. Можно ведь было поступить на стройку, стать комсомольцами и жить в палатке, точно никакой усадьбы никогда и не было. Но горе Лариску опьянило, стало шатать, и она не смогла бы теперь работать на стройке. И вдобавок она как будто вмиг разучилась ходить прямо, не втягивая голову в плечи.

И когда они сталкивались потом в местечке с бывшим женихом — мудрено было на наших улицах нигде ни разу не столкнуться — она старалась всякий раз быстрее пробежать мимо него, а этот парень, надо отдать ему должное, ни разу не пытался с ней заговорить. И когда он женился, наконец, Лариска начала стесняться его законной жены. Где бы ни оказывались они с ней рядом — тушевалась. От колодца отходила, не набрав воды — пусть та сперва наберет. У магазина ждала, пока та выйдет, и потом заходила не сразу, хотела, чтобы люди в очереди забыли, что здесь только что была та женщина.

«Ишь ты, хотела занять чужое место!» — так, ей казалось, должны были думать о ней, Лариске, все подряд, кто знал о несостоявшейся свадьбе, и она готова была извиняться перед каждым встречным-поперечным. Она пыталась в душе извиняться, но не находила нужных слов. И эти поиски оправданий для себя были написаны на ее лице, как когда-то на лице ее старшей сестры была написана безумная любовь к сапожнику Николаю. И так же само как Натаха цепенела от своей любви, Лариса цепенела от сознания вины.

Но никто так и не собрался отвезти ее за эту вину в ледяную пустыню, чтобы она стала там звенящей твердой куклой, и она еще долго жила со своей виной, даже после того, как на спортплощадке возле клуба в составе группы из одиннадцати человек немцами были повешены и ее бывший жених, и его законная супруга. Для Ларисы в тот день как будто ничего и не случилось. По крайней мере, если смотреть со стороны. Кажется, взгляд ее был теперь не более угрюмым, чем раньше. И все ее силы, как прежде, направлены были на то, чтоб в ее жизни ничего не менялось — что бы ни происходило. С ней, мол, уже все произошло.