Илга Понорницкая - В запретной зоне

Немец, только на шаг отведя его с тропинки, тут же выстрелил. Человек повалился прямо на колючий куст. Его тело только слегка примяло куст и не легло на землю. Николай тоже мысленно приготовился к смерти, немцы повернулись к нему:

— Ты не красноармейц? Суходол? Что есть суходол?

Николай сказал:

— Улица такая в местечке.

Это и верно была его улица. Перед лицом страшной опасности его спутник забыл, что они договаривались сказать немцам, и сказал все, как было на самом деле. При желании патруль мог бы начать выяснять насчет Николая, кто он такой, и наверняка выяснил бы, но они только подтолкнули его автоматом:

— Иди, мужик, куда шел. Было два мужик, сталь один мужик, — и начали хохотать.

Николай шел один и думал, что станет делать. Они с этим простодушным мужиком должны были по дороге разделиться, пойти каждый в свою сторону. Вроде, им надо было встретить кого-то, но они не знали, где именно. И, оставшись один, Николай не знал теперь, куда идти, а назад тоже было нельзя, если там стоял кордон.

— И куда ты пошел? — спросила я его, а он ответил:

— Так ты слушаешь меня, что ли? Гляди-ка, вон заяц за тем забором! Уши торчат!

Его удивление было столь натуральным, что я кинулась к чужому забору, оставив недослушанную историю. Артист он был, что и говорить. Больше мне такие артисты в моей жизни не встречались.

Ни одна из дочерей не унаследовала его артистического дара, и этой легкости, и способности везде, куда не попадешь, сходу включаться в общее действо, будь то любая работа, или война, или театральный спектакль, и даже музыкального слуха не унаследовал никто. Все девочки в разное время пели в школьном хоре. Они ведь были пионерками, попробовали бы они не петь. Но всем говорили, чтобы они пели тихо, так, чтобы их было не слыхать, чтобы не портили общего звучания. Хотя, казалось бы, отчего им было не заполучить музыкального таланта, когда им обладали и отец, и мать. Правда, Наталья не садилась за пианино с тех пор, как ушла из усадьбы, и руки ее вскоре безнадежно огрубели, но сам по себе дар не мог никуда деться из ее генов. Однако он не передался дочерям. Мало того, они и ее практичность, и это вот умение любую ситуацию брать в свои руки тоже унаследовали не в полной мере. Конечно, они как-то устраивались в жизни, выбирались в город и там получали квартиры, как могли, добывали себе мебель и ковры, и потом гордились мебелью и коврами друг перед дружкой и перед всеми подряд, а также гордились тем, что все было добыто честным путем, все было выстрадано, выстояно в очередях, выписано за какие-то заслуги на работе…

Все дочери были жадны к учению, точно хотели взять реванш за своих тетушек, не допущенных в молодые годы учиться в открытую рабоче-крестьянской властью школу вместе с девочками-батрачками. Младшенькая поступила даже в аспирантуру. Правда, тогда же она вышла замуж, и вскоре у нее родилась маленькая девочка — недоношенная, с явно нарушенными рефлексами. К тому же, как говорят, в младенчестве она была вредная, кричала не по делу, и кричала-то все больше по ночам. Однажды молодой женщине пришлось лежать с дочерью в больнице, и там уж совершенно не было условий, чтоб двигать вперед свою научную работу. В палате воняло, няньки были грубые, врачиха все время говорила: «Мы тут хоть и не кончали аспирантур…»

Наталья спасла свою ученую дочку — забрала младенца к себе. И Ларису, которая уже не смогла бы сама родить, даже если бы захотела, накрыла вдруг душная звенящая волна материнских чувств. Лариса кроила маленькие платьица, бесконечно готова была играть со мной в песок, таскала меня с собой стоять в очередях в магазине или косить траву для скотины. Каждый день требовался мешок травы, и я должна была собирать в мешок то, что накосит моя двоюродная бабка. Часто мы ходили на кладбище. Она показала мне могилу малыша, и мы приходили поплакать, как она говорила, хотя она и не плакала никогда, просто сидела, раскладывая конфеты: «это ему, а это ты съешь». Много лет Лариса не говорила ни с кем по душам, и она плохо понимала, как это делается.

— Что я тебе покажу, пойдем, — сказала она однажды, взяла меня за руку и привела к детскому саду.

— Это мой дом. Я была такая, как ты. Не говори никому.

Она огляделась. Улица была пуста, только вдалеке кто-то спускался вниз, в нашу сторону. Она, к моему удивлению, сказала:

— Идут сюда. Пошли отсюда скорей.

Лариса, как оказалось, все прошедшие годы любила ходить мимо усадьбы, когда никто не видел. В ее жизни было мало событий. Несколько дней она думала, как однажды выйдет и пройдет мимо бывшего своего дома. Наступал день, когда она решалась, наконец. Она тянула меня со двора. Мы шли по улице с оглядкой. Если появлялись прохожие, она сворачивала со мной куда-то в проулок, пережидала. Ей было бы стыдно, если бы кто-то увидел ее возле усадьбы и догадался, что она помнит о своем происхождении. Происхождения полагалось стыдиться — и она в полной мере испытывала этот стыд, как это и предписывалось дочке мироеда. Но ее тянуло к усадьбе, где она родилась, неудержимо, наверное, так, как вора тянет на место преступления.

Я стала ее товаркой в этих нечастых прогулках, она просила меня молчать, и иногда я с ужасом думала, что могу забыться и рассказать кому-нибудь, как мы проходим мимо детсада вниз и тут же возвращаемся назад, и снова идем мимо детсада. Мурашки пробегали у меня по коже. Но я не говорила никому о своем страхе. Кроме Ларисы, товарок у меня не было. Моих ровесников в дом не приглашали. Наталья была занята по хозяйству. Николай работал главным бухгалтером в сети кооперативных магазинов, мастерских и чего-то еще. Он приходил поздно. В саду я ловила жуков. Они были моими друзьями. Я говорила с ними.

Однажды я сидела среди травы, и вдруг заметила, что на меня из земли смотрят синие глаза. Я отползла на другое место, но и там земля смотрела на меня человечьими глазами. Я стала искать место, где их нет, но нигде не находила такого места. Везде среди травы были глаза. Впрочем, это был сон. Я уснула во дворе. Чем было заниматься с утра до вечера? Лариса была на работе. Она работала приемщицей в ателье, куда после войны устроил ее Николай. Наталья вышла во двор с корзинкой и сказала, что у кроликов кончилась трава, и что я уже большая, и что лучше всего рвать траву на кладбище. Это было само собой. Местные дети все время рвали траву среди могил, а она перла снова со страшной силой. Кладбище было заросшее, как лес, и мальчишки, бросив корзины, играли в прятки или в войну. Я слышала их голоса, и мне не было страшно. Поплутав, я нашла могилу малыша с брошенными на нее фантиками. Кто-то съел конфеты. Я собрала бумажки. Мне захотелось сделать для него что-то еще. Могила вся заросла травой. Мне приходилось уже рвать в огороде сорняки, и многие из них я узнала здесь. Я стала пропалывать могилу, полагая, что ребенок думает сейчас: «Вот хорошо! А то сколько сорняков развелось на мне…» Я не испугалась бы, если б услышала из-под земли такие слова. Закончив полоть, я погладила могилу и пообещала: